Записки гарибальдийца - [51]

Все, знавшие Карлуччо, уважали его; некоторые как-то побаивались, но любили немногие. Его холодные, строгие манеры, постоянная молчаливость отталкивали от него буйную и веселую молодежь, привыкшую в разгуле проводить часы остававшиеся свободными от их кровавых занятий.

Меня сначала очень заинтересовала эта таинственная личность, но узнав Карлуччо, хотя и не очень коротко, я сильно привязался к нему. Карлуччо с своей стороны обращался со мной несколько мягче и откровеннее, нежели с другими из своих товарищей, и говорил мне ты вопреки дисциплине, всегда строго им соблюдаемой. Впрочем, эту интимность позволял он себе только во время ночных наших разговоров с глазу на глаз; при других он постоянно называл меня по чину.

Эти ночные беседы наши как-то странно остались у меня в памяти, хотя мы говорили большей частью об очень общих предметах: об итальянской литературе, по преимуществу о неаполитанской, об искусстве, о жизни ладзарона, – и я узнал от него много интересных подробностей из этой жизни. Порою Карлуччо расспрашивал о жизни русских мужичков, которая особенно занимала его, но никогда ни слова о себе, что для меня было бы замечательнее всего остального. Он говорил тихо, не горячась и не жестикулируя по образцу своих соотечественников и всегда довольно чистым итальянским языком, хотя не без сильного неаполитанского оттенка в произношении.

Лицо его, то освещенное ярким месяцем, то причудливыми отблесками бивачного огня, всегда особенно привлекало меня своей симпатичностью и каким-то глубоко задумчивым выражением. Черные волосы в локонах падали на высокий белый лоб и закрывали его больше нежели на половину, густые брови сходились в какую-то странную складку; в глубоких орбитах сверкали огромные глаза. Черные усы и маленькая бородка еще резче выказывали матовую бледность его лица, казавшегося мраморным при фантастическом свете лунной ночи.

После Вольтурнского сражения мы не видались, и, каюсь, я уже перестал думать о моем бывшем приятеле; но когда мне сказали, что Карлуччо умирает, мне стало вдруг тяжело, и я опрометью выбежал из кофейной, где сидел в кругу веселой и беззаботной молодежи. Как ни торопился я, но было уже слишком поздно. Больной был в страшном бреду, не узнавал никого, метался и говорил несвязные речи. Лицо его мало изменилось от страданий, может быть потому, что он не мог уже ни похудеть, ни побледнеть против обыкновенного своего состояния. После четверти часа томительной агонии, Карлуччо успокоился навеки. Тогда только, в числе окружавших его постель, я заметил женщину лет тридцати, стоявшую по-видимому спокойно, облокотясь на его подушки; но лицо ее, ни красивое, ни дурное, выражало столько страдания, что становилось страшно.

Ее же, молчаливую и бледную, встретил я на похоронах Карлуччо. Когда гроб опустили в яму, она глухо застонала и покачнулась; я стоял близко от нее и поспешил поддержать ее, думая что она упадет в обморок. Но я ошибся. Когда церемония кончилась, она спокойно и твердо пошла за толпою. Дойдя до первого памятника, с мраморным гением смерти, она облокотилась на пьедестал и упала на колени. Я остался недалеко от нее, внимательно следя за нею. Остальные не заботились ни о ней, ни обо мне.

Больше часу оставалась она в этом положении. Становилось поздно. Мне надоело наконец выжидательное положение, но я не мог оставить ее одну, предполагая, что она в обмороке или в летаргическом состоянии.

Не помню, какую именно фразу сказал я ей, но знаю, что мне пришлось повторить ее несколько раз. Дама оглянулась, – лицо ее было бледно, но спокойно, и в глазах ни малейшего признака безумия. С минуту она молча окидывала меня своим спокойным и мертвым взглядом.

– Время идти, – сказала она, вставая и отряхивая платье.

Я предложил провести ее до первой кареты; она молча оперлась на мою руку.

На беду экипаж отыскался нескоро. Я усадил ее и спросил ее адрес. Она сказала мне его и прибавила: А вы разве не пойдете со мною?

Меня несколько удивил этот вопрос; я стал говорить какие-то пошлости, сел рядом с нею, и приказал кучеру везти нас по данному адресу.

Не знаю, какое именно чувство заставило меня поступить таким образом. Вернее всего простое любопытство; наружность этой женщины производила на меня несколько отталкивающее впечатление, и я вовсе не считал для нее необходимыми мои услуги.

– Вы были другом Карлуччо? – спросила она меня.

– Нет. Я слишком мало знал его, хотя постоянно желал узнать его поближе.

Она принялась рассказывать мне подробности о его жизни. Расстояние до ее квартиры было большое, и она успела сообщить мне много очень интересного. Проводив ее до ее лестницы, я раскланялся и уехал, и никогда уже потом не встречался с нею. Прибавлю для любопытных, что это была сестра женщины, которую страстно любил Карлуччо. Она горячо любила его, но он никогда не отвечал на ее чувство и, кажется, не знал его вовсе.

Карлуччо был одним из тех мечтательных и сентиментальных созданий, которые очень редко встречаются между итальянцами. С самого детства над ним тяготела какая-то тяжелая судьба; или, лучше, это была одна из тех организаций, которые вовсе не созданы для счастья. Страстная и пылкая душа его никогда не могла помириться с той пошлой ежедневной жизнью, которая легко дается на долю каждому. В нем много было пылких порывов, готовности на всякие подвиги, на страшные жертвы, но ему не доставало силы на мелочную борьбу, которая одна может привести человека к желанной цели. А жизнь поступает с такими организациями без жалости, без пощады.