Записки - [3]

Именно в таком качестве воспринимается и сам Наполеон. Впервые он упоминается в конце павловского царствования, причем вовсе не как «Робеспьер на коне»; несмотря на то, что «Записки» писались много позже наполеоновских войн, он не вызывает у Энгельгардта никаких отрицательных эмоций. Наоборот, в эпизоде с возвращением русских пленных он выглядит, во-первых, как носитель того самого уважения к противнику, представитель «интернационала всех военных», а во-вторых, как государственный деятель, своими продуманными действиями оттеняющий самодурство российского императора.

Следующая встреча с Наполеоном — канун Аустерлица. Не приводя никаких панегириков Бонапарту, Энгельгардт упоминает лишь о «колоссальном могуществе Франции», честно признавая наступательный характер австро-российского союза. Подобным же образом описывается и Аустерлиц: вот Наполеон поздравляет Александра с прибытием к армии, предлагает переговоры, а Александр высылает вместо себя Долгорукова; вот Наполеон предлагает мир с Австрией на выгодных для нее условиях, а мальчишка Долгорукий говорит ему дерзости, после чего Наполеон учтиво отпускает его, говоря, что сражаться вынужден, а разбив русских, не уничтожает их лишь из своих политических видов; при всем этом он выглядит в общем спокойным и уверенным в себе полководцем и «государственным человеком».

И после начала войны 1812 г. отношение Энгельгардта к Наполеону в общем не меняется; он организовал управление в занятой Москве, удачно действует в кампанию 1813 г. Более того, Энгельгардт стремится подчеркнуть масштаб того, с кем сражались русские: перечисляются разноплеменные короли и принцы, входящие в состав его свиты в Дрездене, на захваченных русскими пушках мы видим гербы всей Европы.

Но одновременно с этим с Наполеоном связываются провиденциальные смыслы. Нашествие уподобляется природным катаклизмам: «Между тем скоплялась туча, которая готовилась разразиться над Россиею; Наполеон с грозными силами приготовлялся напасть на наше государство, которое одно еще на твердой земле не вовсе от него зависело». Тот же образ используется и при описании изгнания неприятеля: «Туча, носившаяся над горизонтом России, стала проясняться, надежда и бодрость водворились». Об особенности события свидетельствует и лексика: во всем тексте слово «незабвенный» используется два раза: один раз применительно к Кутузову, другой — к 1812 г. Поражение Наполеона прямо изображается как проявление божественной воли: божьим провидением уцелела икона на взорванных французами Никольских воротах; наконец, мемуарист прямо заявляет: «Господь Бог в неисповедимом своем совете хотел показать перст своего гнева, низвергнув кичливого врага вселенной, и милосердие к России, возвеличив ее перед всею Европою». Эта же мысль подчеркивается и в приводимом манифесте Александра по поводу подносимого ему наименования «Благословенный», и тем, что план храма Христа Спасителя был увиден архитектором во сне; в манифесте об изгнании неприятеля Наполеон объявлен врагом именно церкви. Вполне вероятно, что именно Отечественная война зародила у Л. Н. Энгельгардта интерес к религиозным и философским вопросам, которые до этого практически не затрагиваются в «Записках» (в последние годы жизни он работает над переводом книги под названием «Triomphes de l’Evangile», «Триумфы Евангелия»).

Младшее поколение Энгельгардтов было тесно связано с культурными кругами своего времени, чему мы и обязаны, вероятно, самим фактом публикации «Записок». От брака с Екатериной Петровной Татищевой, дочерью известного московского масона и члена новиковского кружка Петра Алексеевича Татищева, у Льва Николаевича было четверо детей: Петр, Анастасия, Наталья и Софья.

Екатерина Петровна была в близком родстве с супругой упоминаемого в «Записках» поэта и партизана Д. В. Давыдова. В его доме в Москве[1] в 1825 г. Анастасия Львовна и познакомилась с поэтом Е. А. Баратынским. В 1826 г. состоялась их свадьба. П. А. Вяземский писал Пушкину об Анастасии Львовне: «Эта девушка любезна умна и добра, но не элегическая по наружности». У Баратынских было 9 детей. Известно, что Анастасия Львовна обладала безупречным вкусом; именно благодаря ей до нас дошли многие стихотворения поэта. Похоронена она рядом с мужем, в некрополе Александро-Невской лавры.

Другим зятем Л. Н. Энгельгардта стал Н. В. Путята, близкий друг Баратынского, видный деятель Общества любителей русской словесности. Дочь С. Л. и Н. В. Путят, Ольга, в 1869 г. вышла за Ивана Тютчева, младшего сына поэта.

В 1816 г. Е. П. Энгельгардт приобрела в Подмосковье поместье Мураново[2]. Оно стало настоящим семейным гнездом, объединившим Энгельгардтов, Баратынских, Путят. После смерти страдавшего душевным расстройством П. Л. Энгельгардта Мураново перешло к Баратынским, потом к Путятам. Затем его унаследовали И. Ф. и О. Н. Тютчевы. За долгую историю Муранова здесь бывали Н. В. Гоголь, Е. П. Ростопчина, А. Н. Майков, Я. П. Полонский, Ф. И. Тютчев, Аксаковы. Во времена Льва Николаевича перед мурановским домом[3] стояли две пушки времен Очакова, из которых в царские дни в детстве С. Л. Путята производила салют; впоследствии эти пушки достались Д. В. Давыдову, также неоднократно бывавшему в Муранове. После смерти О. Н. Тютчевой (урожд. Путяты) в 1920 г. в Муранове открыт музей Баратынских-Тютчевых.