Записки доктора (1926 – 1929) - [33]

10. VIII.28 г. На суде

Как-то ранней весной этого года (я кончил только что приём в поликлинике и уже одевался) входит пожилая женщина и, не говоря ни слова, падает на стул. Сказала только: «Я к вам, Константин Александрович…» – и залилась слезами. Плакала ужасно, не видывал я таких слёз… Несколько успокоившись, прерывая слова рыданиями, рассказала мне о своём горе: «Что я за несчастная, за что меня Господь карает… Муж застрелился… Дочь полоумная… Дети, – ведь их десять человек у меня! – одно горе с ними, не слушаются, ссорятся, такие слова говорят, что сердце падает, нельзя слова сказать: мальчишка маленький и тот похабные слова говорит, а уж про старших и говорить нечего – и это семья священника… Господи, отчего я не умираю, как у меня сердце не разорвётся… Вот теперь случилось самое ужасное, чего и в ум не могло прийти: сын Глеб изнасиловал сестрёнку 9 лет. Арестовали его. Что делать, куда идти!? Ничего не знаю, не понимаю, ад в голове… Словно Господь надоумил: не посоветуете ли, не поможете ли хоть чем, научите, что мне делать!..»

Я знал мужа несчастной. Священник, занявший место моего отца. В 22 году он принимал самое горячее участие в похоронах моего отца. Несколько раз бывал у меня как больной. Жаловался на тяжёлую жизнь: огромная семья, нужда, отняли землю, выгнали из дома. Думы о смерти: «Если меня не будет, может быть, детей пожалеют и им лучше будет без отца».

В 23 году он покончил самоубийством.

Я сказал женщине, что со своей стороны я готов помочь, чем только могу. Преступление кошмарное, неслыханное в той среде, в которой я вырос. В моём понимании не укладывается, как легко и быстро может исчезнуть в человеке чувство кровного родства, какой путь надо проделать душе человека, чтобы опуститься до скотского состояния. В прошлом этой семьи ничего не отмечалось такого, что давало бы ключ к пониманию того, что сейчас в ней творится.

Вызванный к следователю через несколько дней, я показал то, что мне известно было о болезни отца. Не считая, как врач, возможным категорически утверждать об имеющейся здесь отягчённой наследственности, я всё же высказал мнение о необходимости психиатрической экспертизы обвиняемого. На поставленный мне следователем вопрос: «Есть ли основания предполагать в обвиняемом дурную наследственность, наличие которой до известной степени смягчало бы его виновность или даже делало его невменяемым?» – я ответил в том смысле, что при иных условиях общественной жизни вообще, при известных мне до того условиях семейно-бытового уклада семьи умершего священника – его самоубийство я расценивал бы как акт душевного расстройства, душевного разлада, корни которого надо искать и в нём самом, и в его предках. Не представляло бы особого труда перенести тогда отягчённую наследственность по восходящей линии и на его детей, в частности на обвиняемого. Но здесь есть другая сторона, на которую я не могу не обратить внимания. Священник был болен неврастенией той степени, которая встречается на каждом шагу. Самоубийств же на такой почве я не вижу. А вот священник совершенно неожиданно покончил с собой. И что всего важнее – задолго до смерти в спокойном, деловитом тоне говорил мне, как бы обсуждая со всех сторон ценность и значимость для будущего своей семьи – жить лучше ему или умереть: «Может быть, детям моим лучше будет без меня?! При мне они – дети попа. Без меня – у них, может быть, больше будет прав, больше возможностей выбиться в люди». Что это, как не голос затравленного, замученного человека?! И можно ли со спокойной совестью не признать здесь жуткой трагедии нормального, здорового человека, внешними условиями жизни поставленного в такое положение, из которого нет иного выхода, кроме смерти…

Психиатрической экспертизой в Ярославле обвиняемый был признан здоровым.

10/VIII дело рассматривалось в Рыбинске сессией Ярославского губернского суда.

Явившись в начале 10 утра, я застал в зале заседаний довольно большую толпу зрителей, большинство из них – молодёжь – подростки обоего пола. Обращала на себя внимание та, я бы сказал, жадность, с какою эта публика рассматривала группу из двух девочек – сестёр 9 и 12 лет, потерпевших, – и их матери. «Где, где?!» – «Да вон сидят трое, вот эту-то маленькую в красном платье он и того…» – «Вот дурак, не нашёл кого постарше-то!..» – «А тебе бы, Манька, небось, хотелось заместо её?..» Подсудимый – здоровый, краснощёкий, с красивыми мелкими чертами лица – паренёк 18 лет. Сидит на передней скамейке, всё время качает правой ногой, исподлобья поглядывая по сторонам. Около него на скамейке пачка папирос. Ежеминутно курит папиросу за папиросой. «Какой молоденький!» – «Красавчик-то какой!» – «Вот бы познакомиться…» – девчонки пересмеиваются, хихикают, шепчутся…

Велико было огорчение публики, когда председатель суда объявил заседание при закрытых дверях. Толпа нехотя покинула зал и сгрудилась в коридоре и на лестницах. Я сидел на скамейке, рядом со мной с одной стороны – секретарь волисполкома – свидетель, с другой – мать подсудимого, а около неё дочери: босые, с голыми ногами, с непокрытыми всклокоченными головами. У маленькой лицо в грязных полосах от слёз. Вышли они из села (в 25 верстах) в 12 часов ночи и пришли в 8 утра. Как я ни уговаривал девочек присесть на лавку, они всё время стояли на ногах, прижавшись друг к другу и опустивши головы. Перед нами стояла толпа и смотрела на девочек с бесцеремонным любопытством. Похоже было на зверинец, недоставало только решетки…