Записки доктора (1926 – 1929) - [32]

.

Теперь “он”. Не буду повторять того, что говорил раньше. Сообщу то новое, что я вынес из беседы с ним. Холодная, заранее приготовленная речь. Благонамеренности, рассудительности хоть отбавляй. Но ни малейшего намёка на то небесное, что слышится в голосе, тоне и содержании слов, ни малейшего волнения. Общий смысл такой: я материалист и атеист, мне нужна женщина, такую подходящую я нашёл; человек я очень хороший, женщин до сих пор не знал (по многим признакам не верю!), приданого мне не нужно, и я даже ставлю условием, чтобы женщина пришла ко мне в одном платье.

Когда он говорил, мне было стыдно и больно и за себя, и за тебя, и за всех нас… И я думал: ну хорошо… а всё-таки где же любовь, где же любование всем, что есть особенно милого в любимой девушке, где слова о счастье с ней, где волнение, где робость и трепет, где слёзы на глазах?! Я всё ждал, всё надеялся, что услышу и увижу что-нибудь похожее на “любовь”, и ничего не дождался…

Не слыхивал, не видывал, чтобы таким тоном, в такой бедной одежде представлялась любовь! Так может говорить господин о рабе, имеющий власть – о своём подчинённом, грубый самец – о самке, но не любящий, тем более взаимно…

Но самое страшное для меня, для всех нас: “Я материалист”, “Я атеист”. По крайней мере, спасибо за откровенность!

И вот наше дитя, с самого рождения воспитанное в любви к Богу, отданное и нами, и предками под Его покров и защиту, дитя – “младенец мой прекрасный”[80] – пойдёт туда, где нет Бога, а есть только хула на Него, где нет души, где не помнят, а может быть, никогда и не знали о тех песнях, какие поёт ангел, неся молодую душу “по небу полуночи…”[81]. А такими песнями, такими мелодиями было обвеяно всё твоё детство и юность… Боже мой! Сжалься над нами…

Как будет жить дитя наше родное в этой мёртвой, бездушной пустыне, без этого небесного огня, без этой светлой тени, отброшенной с небес на грешную землю!? Как жить без этого благословения, какое получали, вступая в союз и наши прадеды, и деды, и мать, и отец твой? Как жить с горьким сознанием, что изменила ты своему роду и племени, изменила небу ради земли?!..

От “него” же я узнал, что ты же сама и настаивала на скорейшей “записи”. В разговоре со мной ты ни звука не промолвила о своих взглядах на брак. Не узнаю я своей дочери – так её уже успели переделать, а что же дальше будет?

Вот это и есть то, что значит оторвать, отсечь здоровую часть от здорового тела нашей семьи. Если тебе больно, то нам ещё больнее, потому что мы-то понимаем, что с такой ‘записью” кончается всякая духовная связь с нами: своё родное, бесконечно милое становится бесконечно чужим.

Для человека глубоко и чутко религиозного (как например, А. А-ч[82]) во всей этой истории нет сомнения: что-то злое, что вечно борется с Богом за обладание человеческой душой, мало-помалу проникает в последнюю твердыню – верующую семью. И наш долг – бороться с этой опасностью до конца. Вот всё, что я смог написать тебе, дочь моя любимая! Твоё сердце почти совсем закрылось от нас (“Что бы ты ни доказывал – я останусь при своём”), но, может быть, хоть одна капля той крови и слёз, которых стоили нам с мамой эти дни твоего “счастья”, дойдёт до него?.. Не дойдёт… буду молиться, чтобы Господь спас тебя и помиловал!..»

6. VIII.28 г.

«Осмотрите, пожалуйста, доктор, сынишку: поступает в школу, ему 8 лет. Чтобы в школу 1-й ступени поступить ребёнку, нужно десять заявлений подать, бегать туда и сюда, хлопот – не труднее в ВУЗ попасть. Потребовалось докторское свидетельство о здоровье, – написал бумажку профессор Смирнов, живём рядом с ним, так не приняли, говорят – штемпеля нет, а какой же у него штемпель, когда он на дачу приехал. Ну а одной подписи без штемпеля не верят».

7. VIII

«Нельзя ли меня направить на перекомиссию. Комиссия признала меня инвалидом III группы, а я хочу перейти в IV группу». – «Вам же лучше: III группа даёт право на пенсию, а IV – не даёт». – «В том-то и дело, батюшка мой, что хлопотала уж сколько время, как есть ничего не дают: стажу нет. Я и думаю, если переведут меня в IV группу – может быть, получу хоть какую ни на есть работёнку».

9. VIII

«Поехала бы в деревню – да никак нельзя. С нами живут две золовки да деверь. Ничего как есть не делают. Этта уехала, а они и разодрались, насилу разняли. Муж придёт со службы, где бы пообедать спокойно, а они начнут ссориться да на меня жаловаться. Хлопнет дверью да и убежит не евши. А то, чтобы успокоить своё сердце, и их изругает, и меня. Я в слёзы. Как я уеду – и при мне-то никакого сладу нет, a без меня всё вверх дном пойдёт. Нет уж, видно, как живём в аду, так и помирать надо в аду».

«Будешь ли спокойно жить, когда муж каждый день пьяный. Вчера говорит: рядись в няньки, не буду я тебя кормить! А куда я пойду – больная-то такая, да и от детей».

В 8 часов вечера

«Доктор дома?» – «Нет его». – «Где же он?!» – «Ушёл к больным, вернётся не скоро». – «Скажите ему, чтобы пришёл на Волжскую набережную, № 7. У меня ребёнок заболел, обязательно пришёл бы!» – «Сходите к другому доктору!» – «А где я их на ночь глядя буду искать! Вот наказание…» Уходя, в воротах: «Зарылись, сволочи этакие!..»