Записки цирюльника - [6]

Толпа хлынула на площадь и не торопилась расходиться. В это время старый башмачник, побывавший в Америке и видавший виды, к тому же усердный читатель «Азино»[15] и нашего еженедельника «Лотте нуове»[16], принес стол, поставил его посреди площади и, протягивая руку, торжественно возгласил:

— Вы — ораторы. А вот вам и трибуна!

Я взобрался на стол. Крестьяне сгрудились вокруг. За ними стояли карабинеры. Поп, загадочно улыбаясь, стоял на пороге церкви, оглядывая свою непокорную паству.

Я открыл было рот, но оглушительный шум покрыл мои первые слова. В чем дело? На площади появился отряд мальчишек, изо всех сил колотивших в старые керосиновые бидоны. Я остановился: говорить было невозможно. Карабинеры с любопытством слушали эту необычайную музыку. Поп имел вид генерала на удачных маневрах. Музыка, впрочем, прекратилась довольно быстро: бидоны были измяты, и ребятишки устали. В публике смеялись, потом шум надоел, послышались протесты. Кое-кто кричал:

— Дайте им говорить!

Стихло. Я снова попытался начать свою речь.

С колокольни раздался отчаянный трезвон. Очевидно, батюшка разработал свой план обстоятельно. Но и пономарь наконец утомился.

Я начал говорить. При первых же моих словах у стола вырос бригадир карабинеров:

— У вас есть разрешение произносить речи?

— Разрешения в этом случае не требуется, — гордо ответил я, так как знал правила, — достаточно известить власти. Это было сделано, иначе вы не оказались бы здесь.

— Я сам отнес сообщение к синдику[17],— поспешил подтвердить старый башмачник.

— Предъявите расписку, — предложил жандарм.

— Расписки мне не дали.

— В таком случае, синьор, вы не имеете права говорить. Объявляю собрание закрытым! — строго изрек бригадир.

— Но, — запротестовал я, — это превышение власти!

— А!.. Превышение власти?! Вы арестованы. Я не позволю оскорблять честь и мундир карабинера!

И он стащил меня со стола. Напуганная толпа, выдержавшая грохот жестянок и трезвон, мигом рассеялась. Меня с товарищем отвели в арестный дом.

В канцелярии бригадир обратился ко мне:

— Итак, вы подтверждаете слова, сказанные на площади?

И он стал перелистывать свою записную книжку.

— «Превышение власти», сказали вы? Подтверждаете? Если да, то вот, подпишитесь здесь.

Я подписался. Бригадир разгорячился.

— Я вам покажу, «превышение»! Они думают, я не понимаю… Отведите их в камеру!

Кто знает, как понимал он слово «превышение»? Ему чудился уже громкий процесс… повышение в чине…

В камере мы провели ночь. Утром нас освободили, но домашние узнали про мой арест еще накануне.

Снова семейный совет, в котором участвовал и дедушка.

— Никто в нашем роду никогда не был в тюрьме. Ты нас опозорил, ты недостойный… — И так далее, проповедь за проповедью.

Была тут и та самая тетушка Роза, которая сломала себе ногу на богомолье. С истинно христианским доброжелательством она заявила, что бог заклеймил меня еще до рождения, так как знал, что из меня выйдет.

Этим нравоучением и закончился семейный совет.

Глава III Я уехал в Турин

В Турине мне быстро удалось найти работу, и я с чувством полной свободы погрузился в жизнь большого города. Работа, Народный университет, Палата труда[18]. Разрыв с семьей чувствовался иногда, но как уже пережитое страдание. Работа в парикмахерской отнимала у меня очень много времени, парикмахерская была одной из самых крупных. Работали ежедневно с восьми утра и до восьми вечера; в субботу мы кончали в полночь, в воскресенье работали до десяти. В среднем я вырабатывал лир десять в неделю. Жил в мансарде вместе с рабочим-механиком. Мансарда наша была на самом чердаке, взбирался я туда чуть ли не полчаса. Товарищ мой читал любовные романы или приключения бандитов. Нрава он был угрюмого, вида мрачного и кончил жизнь свою самоубийством, утопившись в реке По.

Товарищи же по работе мрачностью не отличались. Я нигде больше не встречал — а вращался я среди рабочих самых разнообразных категорий — таких ничем не интересующихся и таких «услужливых» людей, как парикмахеры. «Чаевые» — вот их идеал! И для того чтобы получить два сольдо (четыре — это была сказочно щедрая подачка), они шли на всяческие унижения: льстили, изучали вкусы своих клиентов и соответственно объявляли себя монархистами, радикалами, верующими или безбожниками, добродетельными или распутниками, интересовались невероятными глупостями, аплодировали плоским остротам и т. п. Бессмертный «Севильский цирюльник» ничуть не преувеличение. Я знавал парикмахеров, которые всегда могли дать своим клиентам адресок… «комнат на час» или «чайного домика» с точным указанием расценок. За редким исключением, они все готовы были сделать за чаевые!

Они интересовались скачками, банко-лото, всякими спортивными состязаниями, причем увлекались не самим спортом, а связанной с ним игрой. Я знал парикмахера (я работал с ним в маленькой хибарке на окраине, под громкой вывеской «Цирюльник-филантроп», где брили и стригли действительно за гроши), который уверял, что «постиг все таинства» банко-лото. Посетители рассказывали ему свои сны, а он, объясняя их, указывал «хорошие» номера и за это получал щедро на чай.

— Синьору приснился арест за убийство? — И мой коллега глубокомысленно задумывался на мгновение. — Ясное дело: карабинеры — это одиннадцать, мертвый — сорок семь, убийство — девяносто… Ставьте одиннадцать, сорок семь, девяносто — у вас все данные выиграть!