Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [85]
– Видите, у нас нет помещения, чтобы вы могли работать. Но так как вас нам рекомендовал наш друг Велькович, то я и предлагаю вам пока возвратиться в Бечей и пожить там, а жалованье вы будете получать ежемесячно из Народного банка. Имейте в виду, – продолжал Димитриевич, – что на тысячу динаров в Белграде с семьей вы не проживете, поэтому подыскивайте еще частный заработок, и кроме того, мы определим на службу и вашу сестру на тысячу динаров жалованья.
Я уехал из Белграда с самыми розовыми надеждами. Вот что значит визитная карточка «нашего друга Вельковича»! Впоследствии я узнал, однако, что дружба эта была лицемерной, ибо сам Мита Димитриевич оказался радикалом, противником демократов, к которым принадлежали и господин Велькович, и министр Кумануди.
Конечно, прежде всего я постарался как можно скорее освободиться от ярма судейского писца в Бечее. Райкович и жалел меня, что я ухожу, и гордился, что я так удачно устроился.
– Я так и знал, что вы замышляете уйти от нас, раз вы не вернулись вовремя из отпуска! – несколько раз повторял он мне, подчеркивая свою догадливость.
Председатель суда еще раз хотел показать мне свою власть, утверждая, что он не может меня освободить от должности, пока не получит бумагу от начальства. Я уже хорошо изучил скорость их делопроизводства и наотрез отказался получить жалованье в суде, чтобы руки у меня были развязаны.
По старой памяти, однако, я часто приходил к Райковичу в суд уже в качестве «вольной птицы», и Райкович всегда был очень доволен. На него немедленно накатывал пыл усиленной работы, он снимал пиджак, засучивал рукава и все повторял: «Работать, работать!»
И мы все изо всех сил строчили повестки в суд. Этим наша великая работа и заканчивалась. Милый, добрый и благородный Райкович был идеальный судья по своей интеллигентности, великодушию и неподкупной честности. Но он совершенно не умел работать систематически, так что дела у него накоплялись кипами и залеживались навеки.
Диктовка «записника», протокола заседания, являлась для нас каким-то священнодействием, каким-то литературным изощрением. Тогда как другие судьи писали их в два-три слова, по шаблону, и дела у них не залеживались.
По характеру своему Райкович был поэт, эстет, вечный студент, и вся его служба в суде, так же, как и его сельское хозяйство, носила характер какого-то экспромта. Сплошь да рядом мы часами сидели в суде без дела, и когда наступал час окончания службы, внезапно являлся Райкович с какой-нибудь импровизированной работой по хозяйств у, с горячим желанием «работать и работать». А мы уже посматривали на часы.
Каждое первое число я отправлялся в Белград за жалованьем: иначе мне не на что было бы жить в Бечее. Каждый раз я обращался к Мите Димитриевичу с просьбой дать мне какую-либо постоянную работу, хотя бы для этого мне пришлось переехать в Белград. И каждый раз он отвечал, что у него нет для меня ни работы, ни места в канцелярии. И почти всегда он имел жестокость и бестактность напомнить мне, что они оказывают мне вспомоществование.
Вскоре Димитриевич потребовал, чтобы жалованье свое я получал лично от него, а не в Народном банке, что не предвещало ничего доброго, хотя бы по одной его неаккуратности: однажды он уехал за границу и не позаботился, чтобы и без него мне было выдано жалованье в срок; и мне пришлось ездить за жалованьем три раза, истратил на эти поездки 350 динаров, тогда как все жалованье мое составляло 1000 динаров. По возвращении господин Димитриевич даже не извинился, как будто так и следовало поступить.
Мое неопределенное положение меня очень тяготило, и я попробовал переехать в Земун, чтобы ежедневно бывать в министерстве. Однако прошло две недели, и никакой работы я не получил.
Между тем Димитриевич становился все бесцеремоннее и не стеснялся упрекать меня при посторонних, что я пользуюсь их вспомоществованием. Как горек был мне этот хлеб! Но у меня на руках была беспомощная женщина с ребенком: что мог я предпринять?
Бесцеремонность его достигла верха, когда коалиционное министерство пало и демократы были устранены из правительства. Тогда Димитриевич окончательно перестал со мной стесняться. Перед Рождеством он объявил мне, что хочет помочь какой-то русской семье и потому предлагает мне получить 800 динаров вместо 1000 динаров. Это перед праздниками-то!
– Может быть, вы не согласны? – спросил он меня, выдавая мне 800 динаров.
Мог ли я не согласиться? Наконец он объявил мне, чтобы я искал себе другую должность.
Я поспешил забрать своих и переехать в Земун, хотя на 1000 динаров жить втроем в Земуне было чрезвычайно трудно: комната без отопления стоила 400 динаров, тогда как в Бечее за целый флигель мы платили 150 динаров. Но рассуждать было невозможно, и мы наспех перебрались из Бечея.
Однако моего служебного положения это нисколько не улучшило, наоборот, Димитриевич, по-видимому, остался этим очень недоволен и никакой работы мне все-таки не давал.
