Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [65]

Какого труда и каких хлопот стоило населению Ялты получить разрешение на эвакуацию и пропуск на мол, где приготовлен был пароход «Крым» – огромный транспорт, который мог вместить все население Ялты, всех желавших укрыться от мести большевиков.

Пропуск получен. Назначен день и час погрузки на пароход: 30 октября восемь часов утра. Едва ли кто спокойно спал эту тревожную ночь, когда, по слухам, большевики настигли уже нашу конницу в Алуште, в сорока верстах от Ялты.

Чуть свет, с первыми лучами теплого крымского солнца потянулись возы, тележки и носильщики к молу. Цены за погрузку достигли неслыханных размеров; чувствовалась какая-то агония врангелевских денег: два мальчика лет по двенадцать содрали с меня 40 000 рублей за то, что перетащили мои вещи с одного места на молу на другое. Знакомый рабочий из Ливадии выпросил у меня мешок муки (70 000 рублей) за то, что привез эти вещи на ручной тележке от квартиры до мола.

Когда вся отъезжавшая публика собралась уже на молу, ожидая посадки, было объявлено, что на пароход «Крым» она грузиться не может, так как пароход этот реквизирован (т. е. захвачен?) прискакавшими квартирьерами отступающей конницы генерала Барбовича[378]. Гражданской публике было объявлено, что она может размещаться по другим пароходам, уже переполненным, а именно: товарный итальянский пароход, затем старенький пароходишко, зафрахтованный князем Гагариным, погрузивший его знакомых; и, наконец, французский военный крейсер, стоявший на рейде среди бухты, куда, однако, допускали лишь по особому разрешению французских властей. Лодочники за перевоз на этот пароход за полчаса работы брали миллион рублей.

Я не мог заплатить этого миллиона, ибо у меня его не было; не мог получить и разрешение от французов. Но, к моему удивлению, на крейсере уже оказались граф Апраксин и генерал Стремоухов и даже Ростковский[379], наш служащий в Комитете, при мне заплативший лодочнику миллион. Как попали мои любезные сослуживцы на этот запретный крейсер и почему забыли обо мне, брошенном на молу с ребенком? А между тем как уговаривались дружно держаться друг за друга и быть вместе во время эвакуации! Истинные друзья познаются в несчастье. Как мало оказалось этих истинных друзей. Даже бухгалтер наш, Тверитинов, в конце концов притащил ко мне мешок с бухгалтерскими книгами и документами, а сам благополучно скрылся, погрузившись с женой на пароход для больных и раненых «Георгий». Наши родственники в качестве военных (?!) погрузились все-таки на пароход «Крым» всей семьей, куда нам, смертным, вход был запрещен.

Ночь уже надвигалась. Приходилось ночевать на молу под открытым небом. Нельзя было отлучиться от последнего своего достояния – багажа и рискованно было вообще удаляться с мола от пароходов. Так и улеглись на собственном багаже, укрывшись бараньими шкурами, выброшенными с какого-то парохода, кажется, с больного «Георгия».

Ночь была свежая, моросил дождь, дул сильный ветер. Но Муся, укрывшись около бабушки, проспала до утра без просыпу, и все время нашей нудной эвакуации она так спала, завернутая во что попало, как кулечек. Как кулечек и сваливалась на палубу, не просыпаясь. Бог хранил ребенка.

Почти всю ночь я проходил по молу. На молу ночевало много народу, и это придавало мужества: вот городской голова Иванов на своих сундуках, вот князь Щербатов[380] на своих мешках с мукой, направлявшийся в Сербию, как будто там нуждались в этой муке!

К утру все пароходы ушли, кроме «Крыма». Но на «Крым» нас не пускали ни под каким видом, как я ни хлопотал. Утром с «Крыма» показался полковник З. и остановился с нами на два слова по дороге в город за хлебом. В этот день хлеб в городе продавался только офицерским чинам, и если бы полковник З. не уступил нам из своего пая полхлеба, то нам пришлось бы очень плохо без еды: следующие три дня нас только и выручали этот хлеб и сало, захваченное мною на дорогу из Комитета.

В душе поднималось чувство протеста и негодования: как конница, военная сила, которая призвана защищать и охранять население от неприятеля, сама первая удирает с поля битвы, оставляя без всякой помощи беззащитное, безоружное население! Конница эта, грозная сила, снабженная оружием, пушками, бронированными автомобилями, удирает как заяц и, пользуясь нашей беззащитностью, отнимает у нас предоставленный нам пароход только потому, что сила на ее стороне.

Положение наше становилось все тревожнее: все эти уверения, что за нами придут еще какие-то пароходы, что они уже идут, казались баснями, успокаивающими, усыпляющими нашу тревогу. В таком же положении, как мы, остались на молу и Челищев[381] с большой семьей, и братья-двойники Чебышевы-Дмитриевы, и много других. Было тревожно на душе и до горечи обидно: так вот к чему привел меня Комитет содействия Русской армии генерала Врангеля: с одной стороны, генерал Барбович, представитель этой армии, отбивший у нас пароход, назначенный для нашей эвакуации; с другой – товарищи сослуживцы, проскочившие какими-то неведомыми путями на иностранный пароход и бросившие меня на молу со всем казенным имуществом. Впрочем, наш казначей забрал с собой все казенные деньги – куда девалась вся их заботливость об этом имуществе, о судьбе Комитета, о его средствах, все их слова и уверения, чтобы Комитет держался дружно? Если бы предвидеть такое вероломство, то лучше бы остаться в Крыму, заблаговременно выехав из Ялты в другое место, как сделал Собинов, переехавший в Балаклаву.