Записки беспогонника - [31]

Все наши геологи, у которых я спрашивал совета, считали чистым безумием оставлять семью под Ковровом, когда Москва находилась накануне сдачи (а в этом последнем все наши были убеждены).

Я же считал, наоборот, безумием бросать насиженное место и мчаться неизвестно куда. Иные находили в моих намерениях нечто совсем неблаговидное.

Николая Владимировича мы нашли выздоравливающим и веселым, но сильно похудевшим. У него мы просидели довольно долго. Он мне решительно посоветовал никуда семью не трогать и рассеял мои сомнения.

До сих пор я мысленно благодарю его за хороший совет.

Еще одну ночь переночевал я дома, а на другой день на рассвете тронулись мы обратно в Улыбышево.

Между тем события нарастали: были сданы Харьков, Таганрог, весь Крым, враг вторгся в Донбасс, взял Сталино, другие города. Что происходило под Москвой — из сводок Информбюро оставалось непонятным — направления были: Можайское, Малоярославецкое, Калининское, но не ближе. Перебирая в памяти все увиденное мной за время с 1 октября, я не мог верить сводкам, даже если они приближались к истине.

Тот факт, что начальник нашей геологической экспедиции Козловская все еще оставалась в Москве и выбивала там продукты, расценивался всеми нами, как верх героизма. А Козловская прислала две машины с мукой и затребовала еще две.

В ожидании ее приезда и решения своей судьбы мы с утра до вечера играли в дураки.

Неожиданно приехал Моисеев, удравший в свое время из Высоковска.

Мы набросились на шофера Кольку — как это он, никому не сказав, послушался Моисеева и уехал с ним. Колька оправдывался, оказывается, тот обманным путем заманил его только за 15 км в Клин, а там, воспользовавшись своими начальническими полномочиями и угрожая, заставил Кольку ехать в Москву и оттуда, захватив семью и домашнее барахло, приказал везти все это в деревню под Тамбов.

Наконец 26 октября Козловская приехала. На нескольких машинах она привезла муку и горючее и приказала собираться в Куйбышев, частью на автомашинах, частью в двух товарных вагонах, которые подадут через три дня. Некоторые молодые коллекторы и бурмастера были уволены.

Я пошел в контору решать свою судьбу и застал как раз Козловскую, при всех отчитывающую беглого Моисеева.

— Да понимаете ли вы, что вы — негодяй, самый мерзкий негодяй, какого я только встречала! Вы приказ Сталина читали?

— Елена Константиновна, не губите! У меня семья, дети маленькие, пощадите! — бормотал Моисеев, весь красный и потный, вращая выпученными рыбьими глазами.

В молодости Козловская, наверное, была красавицей. Сейчас она обрюзгла, постарела, но в ту минуту я искренно любовался нашей царицей Тинатиной.

Она простила Моисеева.

Не знаю, где сейчас этот родной брат Русанова из «Ракового корпуса», наверное, снова в Москве начальник отдела кадров крупного учреждения, член бюро парткома, также бдительно проверяет анкеты, получает солидную зарплату, имеет хорошую квартиру…

Козловская нашла время поговорить и со мной. Она написала на моем заявлении: «Направить в Горький» — и дала адрес в Горьком бывшего начальника строительства Ковровской ГЭС Жуленева. Это было единственное за всю войну мое заявление. Во всех остальных моих перемещениях судьба моя решалась без меня.

Через час я получил необходимые документы, расчета, однако, полностью не дали, пообещав выслать 500 рублей из Куйбышева, что никогда выполнено не было. Пожав крепко руки своим сотоварищам, с которыми успел близко сойтись, я уехал во Владимир на попутной машине, а оттуда рабочим поездом в Ковров.

Так кончился для меня незабываемый «яростный поход».

Глава четвертая Горьковский рубеж

Три дня прожил я среди семьи. По утрам долго нежился в постели, играя со своими малышами.

Из Улыбышева приехали на автомашине в Погост Синяков, Овсеенко и наши цементаторы — всего человек десять. Они собирались забрать Николая Владимировича из ковровской больницы, его жену и сына из Погоста и ехать всем вместе в Куйбышев.

На машине соорудили фанерный домик и обили его брезентом. Я подарил пружинный матрас. Вера Михайловна села в кабину, остальные залезли в кузов, залез и я, как провожающий.

В Коврове вынесли Николая Владимировича из больницы, положили его на матрас. Я попрощался со всеми, машина отправилась в дальний путь, а я остался один на большой дороге. Оборвалась последняя связь с друзьями; подгоняемый резким холодным ветром, я зашагал по грязи домой.

Много спустя я узнал, что путешественники, добравшись до Камского устья, вынуждены были остановиться из-за ледостава на Каме. Вера Михайловна заболела воспалением легких и умерла там же в автомашине. Ее похоронили на берегу Камы. Все остальные в конце концов достигли Куйбышева. Володя — сын Николая Владимировича, поступил в танковое училище и, будучи лейтенантом-танкистом, через два года погиб на фронте. Николай Владимирович и Синяков долго еще работали вместе и после войны, в частности, на строительстве Волго-Донского канала. Николай Владимирович, несмотря на свой преклонный возраст, женился вторично, больше о них я ничего не знаю.

Кроме моей семьи, в Погосте из гидростроевцев оставался еще один старичок — хранитель имущества бурпартии, Датский, человек глубокой христианской веры, бывший офицер, бывший дьякон и бывший заключенный. Он во многом помогал моим, в частности, выхлопотал в Коврове моей жене и детям хлебные карточки.