Записки археографа - [40]

.

Случаи перехода от одного духовника к другому, если и допускались, то облекались в такую форму, которая бы исключала создание прецедента для других. Нифонт рекомендует «отаи пригати» духовного сына; но внешне всё должно было остаться по-старому – у старого духовника он должен брать молитву и причащение, как и раньше. Исповедоваться у нового духовника он должен так же тайно. Если перевод разрешался, то только потому, что рассчитывали на большую откровенность с новым духовником. «Ежели еси быль, яко и оу того, – рекомендовал Нифонт сказать желавшему сменить духовника – тако и оу сего, нѣсть ти пользы».

Рекомендации Нифонта о назначении епитимий сходны с советом игумена Григория «не велми, рече, ослабляти, не велми же утяжцити неразумныя»[291]. Новгородский епископ, отвечая на вопрос Ильи о покаянии человека, «а боудоуть у него грѣси мнози», не велел сразу же назначать полную епитимью, а советовал действовать постепенно: «да оли томоу обоучитьсѧ, тоже придавати помалоу, а не вельми отѧгъчати ему»[292].

Духовник должен стремиться знать всё о своём сыне духовном, и если на исповеди тот не сообщил о своём согрешении, а священник знал о них, но не назначил епитимии, то «нетоу… в том грѣха дѣтѣмъ, но отцемъ»[293].

Епитимии для «роботных», людей неправомочных по светскому праву, должны быть иными, чем для правоспособных. Епископ Нифонт на вопрос священника Ильи, будущего новгородского митрополита, ответил: «Аже въ роботѣ соуть душегоубци? – И повеле ми на полы дати, и льжае: не волни ибо, рече, соуть»[294]. Этот совет, кажущийся вполне органичным для гибкой политики новгородского епископа при определении величины епитимьи, основывается на нормах византийской церкви – Номоканона Иоанна Постника, устанавливавшего половинную епитимью для зависимых[295].

Контроль над деятельностью священника возлагался на его духовного отца и епископа. Если становилось известно о неправильной деятельности священника, то духовный отец должен был запретить подобные поступки, действуя увещеванием: «ОстанисА брате». В том случае, если увещевания не достигали цели, то духовный отец должен сообщить епископу; если не сообщал, то осуждался вместе со священником[296].

В нескольких статьях Вопрошания затрагиваются вопросы взаимоотношений с иноверцами – народами стран, соседних с Древней Русью.

Характерной особенностью этих статей является отсутствие вражды к латинянам, так характерной для документов, возникших в Киеве. В Вопрошании нет упоминаний на теоретические споры между католиками и православными: выразившиеся в дискуссиях об опресноках, нет там и статей, аналогичных запрещению Феодосия Печерского и Иоанна II принимать пищу вместе с латинянами. В Новгороде середины XII в. отсутствовали причины вражды к латинянам. Нифонт упоминает о латинянах в связи с принятием к православию крещённого «в латиньскую веру»[297]. Население Новгорода было далеко от церковных распрей между православными и католиками, как свидетельствует признание Ильи о детях, которые приносятся «к варяжьскому попу» на молитву[298]. Эта же статья доказывает свободное отправление католических обрядов в Новгороде. Среди других иноверцев упоминаются болгары (житель Волжской Булгарин, поддерживавшей тесные связи с Новгородом), чюдин, половчин. Представителям этих народов устанавливается сорокадневный срок поста перед крещением.

Язычество ещё продолжало сказываться в жизни Новгорода. Любопытно отметить, что в статье, устанавливавшей сроки поста перед крещением, упоминается и Словении (в узком смысле этот этноним употреблялся для обозначения жителей Новгорода)[299]. В данном случае речь идёт о взрослом человеке, жителе Новгорода или его окрестностей, язычнике, желавшем креститься и поэтому постившемся за 8 дней перед крещением. Но обряды язычества продолжали сохраняться в быту и уже христианизированного населения. Так, женщины несут заболевших детей не «к попови на молитвоу», а к «вълхвамъ»[300]; люди не ограничиваются сорокоустом и другими церковно-признанными формами поминовения своих предков, но «родоу и рожаницѣ крають хлѣбы, и сиры, и медъ», то есть устраивают чествование духов предков.

Особые беспокойства у Нифонта вызывали низы Новогорода. Μ. Н. Тихомиров отмечал, что Кирик и епископ говорили о смердах с некоторой долей презрения, как о людях отсталых и бедных[301]. К этому можно ещё добавить – как к слою населения, в котором влияние язычества сказывалось наиболее сильно. Именно из смердов, «иже по селомъ живоуть»[302], происходил, по-нашему мнению, тот Словении, которого собирался крестить Нифонт; со смердами связан, как кажется, другой случай поразительного безразличия к церкви, отмеченный Ильёй: «Аже не вѣдаеть, крещенъ ли есть, не крещенъ ли есть, достоить ли, рече, крестити ли? – Аже не боудеть послоуха крещению, достоить, рече»[303].

В быту беднейшего населения скорее всего можно было ожидать нарушение церковных обрядов. Среди причин, мешающих крестить ребёнка, Нифонт называет две: «убожьство» – бедность, и «робота» – положение раба-холопа или вообще зависимого.

98-я статья пространной редакции Русской Правды, определяя характер наследования, указывает: «А се о задницѣ. Аже будуть робьи дѣти у мужа, то задници имъ не имати, но свобода имъ с матерью»