Записки ангела - [7]

— Константин Иннокентьевич! Костя!..

Чужое горе

Я открыл глаза и увидел перед собой испуганную свою хозяйку. Марфа Петровна — так звали старушку — в волнении схватила меня за руку. Порывистое дыхание ее было полно валерьянового запаха.

— Костенька! Милый! Помогите! — Дряблая кожа лица ее подрагивала от быстрых слов. — За врачом! Сбегайте за врачом!

— Куда? — наконец-то дошел до меня смысл ее слов. — Что случилось?

— Внучку плохо… Бредит он… Врача надо!

— Да, да, сейчас, — поднялся я с дивана и, торопливо поправляя мятое платье, побежал к двери. Проходя мимо комнат Марфы Петровны, заглянул я в открытую дверь и увидел больного. Мальчик лежал на кровати, курчавая золотая головка его бессильно склонилась набок, бледное лицо лоснилось от пота, тонкие белые руки, раскинутые поверх одеяла, жестом своим выражали обреченность. За врачом я бежал по, зеленой улице, в ту самую больницу, где ныне лежу, к старому помещичьему дому с шахматными конями над фронтонами. Доктора я застал на скамейке перед крыльцом. Бородатый наш эскулап нежился на солнцепеке, подставляя лучам усталое лицо. Глаза его были закрыты, но губы то и дело дергались в нервном тике. По моему зову Александр Иваныч, наш доктор, тут же поднялся и, заглянув на миг в кабинет за саквояжем с докторскими принадлежностями, отправился за мной. Вскоре были мы у постели больного. Мальчик оказался совсем слаб.

— Что с ним? — спросил Александр Иваныч, строго взглянув на хозяйку.

Марфа Петровна стояла у изголовья кровати и нервно сжимала хромированные ее набалдашники. Сухие кисти старушки белели от напряжения. Розовые глаза глядели понуро и виновато.

— Откуда ж мне знать? — Отвисший гусиный подбородок ее закачался от движения рта. — Вчерась еще бегал, а ноне…

Марфа Петровна затряслась в беззвучном плаче.

— Тэк-с, тэк-с… — Александр Иваныч бережно взялся за края одеяла и стал стягивать его с мальчика. Худенькое белое тельце открылось нашим взорам. Доктор внимательно осматривал его, то и дело поправляя сползающие на нос очки. — А это что такое? — Он указал на крошечную царапину на лодыжке мальчика. Кожа вокруг нее была красной и припухшей.

— Поцарапался, видать… — Марфа Петровна переводила растерянный розовый взгляд то на меня, то на Александра Иваныча.

— И давно? — Доктор раскрыл свой саквояж и извлек оттуда какие-то пузырьки, бинт, вату. Ловкие руки его колдовали над ранкой.

Марфа Петровна только пожала плечами.

— Тэк-с, тэк-с… — Бормоча себе под нос, Александр Иваныч обрабатывал царапину йодом, туго и ловко бинтовал ее. — Мальчику нужен покой и… — Он почему-то замялся, но тут же, вздохнув, достал из саквояжа какие-то таблетки. — И вот это. По таблетке на прием, три раза в день… Завтра я зайду…

Доктор поднялся, раздраженно щелкнул замком саквояжа и направился к двери. Но прежде чем уйти, взглянул на меня. Во взгляде его я заметил призыв и вышел следом. Спустившись с крыльца, Александр Иваныч обернулся ко мне.

— Ох уж эти корнежеватели! — Голос его дрожал. — Сил моих нет… Запустила парня… У него же заражение… Боюсь, что так… Пенициллин нужен.

— Так в чем же дело? — пожал я плечами. — Принесите…

Александр Иваныч взглянул исподлобья.

— Вашими бы устами да мед пить… — сказал сурово. — Нету пенициллина в Хлыни. Еще в мае кончился. А завезти не можем. То не давали машину, то эти дожди проклятые…

Кивнув мне напоследок, он зашагал по улице, а я вернулся в дом.

— Бабуля, — лепетал бескровными губами мальчик и стискивал ручонками простыню, — я падаю… Подержи меня… Подержи.

Марфа Петровна, склонившись над кроватью со стаканом воды, пыталась дать внуку лекарство.

Я сердобольный, дядюшка, и мне невыносимо было глядеть на страдающего ребенка. Тут и злодей, наверное, расплакался бы. Кусая губы, смотрел я на пустые хлопоты Марфы Петровны и чувствовал, как слезы наполняют глаза. И вспоминалось мне — вода, вода вокруг, сколько может видеть глаз. Нет, не скоро она спадет, не скоро будет дорога, зря надеется Александр Иваныч на милости природы. Бедный мальчик, он, видно, обречен… И тут я вздрогнул. Но почему же обречен? А я на что? Ведь я ж парил вчера под облаками. Мне ничего не стоит слетать в соседний город, купить пенициллин для пацана. Как же я сразу не вспомнил? И чего я стою? Бежать! Спешить!

— Марфа Петровна, — дотронулся я до старушкиного плеча, — вы не волнуйтесь, все будет хорошо… А я на пару часов отлучусь… Я скоро буду…

А сам уже несся в комнату, уже натягивал пиджак и кошелек с деньгами совал в карман. Вперед! Вперед!

Разговор на зеленой лужайке

Вы когда-нибудь уступали место старушке? Вы когда-нибудь подавали нищему алтын? Вы когда-нибудь спасали птенца от гибели? Если вы хоть раз совершили подобное, вы поймете мои чувства. Душа моя ликовала. «Я помогу… Я спасу… А как же… А после еще таких дел натворю… О, господи, спасибо тебе за крылья!» Поистине всемогущество испытывал я тогда, как Илья Муромец, вышедший из своей избы в Карачарове, как Геракл перед двенадцатью славными подвигами, как Петр Первый перед Полтавской битвой. Я шел по Хлыни, ощущая каждую мышцу, чувствуя, как поигрывают они, готовые к полету. И хотелось мне, дядя, силушку испытать, хотелось вырвать с корнями засохшее дерево, хотелось вычистить колхозные конюшни, хотелось Соловью-разбойнику какому-нибудь чуб надрать или уж на худой конец вытоптать злополучную валерьяну в чьем-нибудь огороде…