Записки Анания Жмуркина - [25]

— И я не мыслю существование России без монарха, — вскидывая длинный сизоватый нос и принюхиваясь к воздуху, с претензией на научность пояснил Лямзин. — Монархия, отстоявшаяся в веках, в смысле стиля, несравненно красивее республики и много прочнее.

— Вот мы за такую монархию и стоим! — отрезал грозно Чаев и, убрав нижнюю губу, навалился грудью на стол так, что он сердито заскрипел, а чашки на нем, слегка дрогнув, издали жалобно-нежный звук.

— Республика предполагает многоэтажное здание общества с гранитным, как земля, фундаментом — народом, с разноцветным наслоением сословий, все более ярких по мере возвышения, и, наконец, с золотым, сверкающим алмазами…

— Феденька! — рявкнул насмешливо Васенька Щеглов. — Начинаешь путаться в идеях: впадаешь в народничество!

— Точно! Что-то неразумно-туманное узорит перед нами! — поддержал Щеглова Бородачев и гулко хохотнул.

Феденька Раевский, не обратив никакого внимания на их реплики, продолжал:

— …и, наконец, с золотым, сверкающим алмазами куполом на вершине… Этим сверкающим, золотым алмазным куполом должно быть купечество.

— Замечательно! С такой идеей я, пожалуй, согласен! — проговорил неуверенно Щеглов, вытягивая шею и скользя крошечными глазками по лицам друзей.

— А вдруг «столпы» не выдержат такой купол? — спросила язвительно Семеновна и, подергивая костлявыми плечами, беззвучно засмеялась и обернулась ко мне. — Ананий Андреевич, а ведь эти молодые люди славные женихи, — вытянув шею над столом, снисходительно промолвила Семеновна. — Как бы я хотела всех их женить. Сколько бы я на этом деле заработала. Да, да, они, став женатыми, еще бы больше поумнела. Поумнели бы? Как вы думаете?

Я улыбнулся и слегка кивнул ей головой, соглашаясь с ее словами. Сейчас никто из студентов не слушал Раевского, Феденька зарапортовался, запутался в мыслях, в идеях, наполненных жестокой звериностью — египетскою тьмою, но родной и близкой его сердцу: он рос на этих идеях. Студенты переговаривались между собой, поглядывая то и дело на часы: стрелки показывали без четверти десять. Ирина Александровна видела, что Феденьку почти не слушают, да и сам Феденька чрезвычайно устал, не знает, как закончить речь, топчется, как молочный теленочек на своих неустойчивых, вихляющихся ногах в тесном хлеву.

— Феденька, голубок, я налью тебе чаю, — предложила с беспокойством она. — Горяченького!

— Я выпью, маменька, — тупо глядя на маменьку, ухватился поспешно Раевский за предложение ее и протянул руку к чашке с чаем.

Ирина Александровна поставила перед голубком чай — не подала ему из руки в руку, как это она делала всегда. Феденька плюхнулся на стул и, вытирая платочком пот с фарфорно-розового лобика, принялся потягивать пахучий горячий напиток. Приступили к чаепитию и остальные. Зазвенели чашки о блюдца, заработали челюсти студентов, разминая на зубах ватрушки и пирожки с разными вареньями, с рисом и печенкой. В эту минуту погасла по какой-то неизвестной причине средняя неугасимая лампадка, горевшая перед иконой Нерукотворного Спаса. Ирина Александровна, заметив это, ахнула, а Феденька, будучи верующим и очень суеверным, вытянул в ужасе лицо.

— Маменька, — запинаясь, пролепетал он, — лампадка погасла.

— Вижу, что погасла, а вот отчего — не знаю. Видно, ветерок с улицы дунул на нее. — И Ирина Александровна, побледнев, зажгла лампадку, но еще не успела отойти от нее, как она снова погасла. Женщина скользнула взглядом на меня, как бы сказала: «Погасла потому, что я грешу, Ананий Андреевич, с вами. Нет, я уж больше не прикоснусь своими нечистыми руками, с своим грешным сердцем к ней». И она стала медленно отступать от божницы, ее лицо все больше и больше бледнело от страха.

Я встал, шагнул к божнице и зажег лампадку, и огонек ее, разгораясь и колеблясь, не погас, спокойно замерцал в лампадке перед иконой Нерукотворного Спаса. Ирина Александровна с пристальным удивлением и страхом сверкнула взглядом на меня и, вздохнув, повернулась спиною ко мне, стремительно вышла из столовой.

— Господа, уже десять часов! — отодвигая рывком чашку с недопитым чаем, взвизгнул Васенька Щеглов. — Нам уже пора! В гостинице Шульгина давно уже столы накрыты, и… женщины, в ожидании нас, скучают!

— О-о! — взвыл густо Петенька Чаев, — Идемте, идемте немедленно в «Центральную»! — И он первым, крошечный и пухленький, с носиком скворца, выкатился в коридор.

За ним со смехом и хохотом устремились и остальные. Раевский, выпив чай, выбежал им вслед. Ирина Александровна перехватила его в коридоре, перекрестила, сказав: «Иди, голубок, и повеселись». С сухой улыбочкой она вернулась в столовую. Ей навстречу встрепенулась Семеновна, вытянула тонкие губы к щеке Ирины Александровны, сахарно проворковала:

— Благодарю, моя благодетельница. Сейчас и мне надо к дому.

XVI

— Вот и полустанок Сафоновка, — обрывая мои воспоминания, проговорил хриповатым, сонным голосом Малаховский. — Через двадцать минут мы, Ананий Андреевич, будем в городке, как раз на восходе солнца: оно нас встретит.

Я глянул на него: он протирал глаза и разглаживал слежавшуюся бороду. Проснулись и другие пассажиры и, сухо откашливаясь, стали резко, как бы сердито, снимать свои вещи с полок, свертывать постели.