Записки. 1875–1917 - [325]

В общем, в то время создавалось впечатление, что обрабатывающая промышленность наша могла бы тогда удовлетворить главные запросы армии, если бы только добывающая доставляла все необходимое. Но эта последняя, как я уже указывал выше, стала проявлять к этому времени тревожные признаки частью истощения, частью падения добычи. Не хватало кожи, мяса, масла и жиров, недостаточно добывалось угля, чугуна, дров.

В начале декабря политическое положение в Петрограде определилось совершенно ясно — с одной стороны было все общество, Дума и большинство правительства; с другой — Распутин, Протопопов и назначенный как раз в то время председателем Гос. Совета Щегловитов, поддерживаемый меньшинством нашей верхней палаты.

Насколько настроение общества изменилось, видно из того, что не только Дума, Земский и Городской Союзы, Военно-Промышленные комитеты оказались на левом крыле его. К ним примкнули даже многие дворянские общества и даже Объединенное Дворянство, председатель которого А. П. Струков только за год до того помог Горемыкину удержаться на посту премьера своей телеграммой Государю. Теперь на Съезде Объединенного Дворянства было принято обращение к Государю, если не по форме, то по существу мало отличающееся от обращений более левых группировок. Я был на этом Съезде в качестве представителя Новгородского дворянства, впервые вошедшего тогда в эту организацию, и не чувствовал здесь сколько-нибудь заметных отличий от думских настроений. Но в то время, как в других организациях жизнь скорее пробуждалась, в Гос. Думе она, наоборот, глохла или вернее временно замирала. Все сознавали, что дальше так идти не может, и ожидали, чем кончится конфликт между Треповым и Протопоповым, в тот момент символизировавший собою борьбу между Распутиным и его врагами. От этого зависела большая или меньшая целесообразность и производительность работы в Думе. Пока что в середине декабря было решено, что Дума разойдется на Рождество с тем, чтобы собраться вновь в начале января.

Не дождавшись этого перерыва, я дня за два до него отправился в Минск навестить моих сослуживцев по Красному Кресту. Кажется, мы были обоюдно рады повидаться, но общее настроение в Минске оказалось гораздо серее, чем летом 1916 года. Никакой революционности еще не чувствовалось, но война, несомненно, надоела. Побывал я у Эверта, который рассказал мне, что незадолго до того был случай, что один полк отказался идти из резерва на позиции только потому, что ему недодали сахара, в результате чего в нем было расстреляно 7 человек. Этот случай в связи вообще со сведениями о настроении в армии, заставил Эверта смотреть более пессимистически, чем ранее, на будущее. Спрашивал он меня про Петроград, но я мог ему рассказать только еще более унылые вещи. Видел я несколько раз Кривошеина и как-то обедал у него. Он очень изменил свои порядки — прямо попасть к нему было невозможно; дела шли в порядке иерархической постепенности снизу вверх, и Кривошеин не допускал, чтобы они перескакивали к нему в обход какой-либо инстанции. Отношение к нему массы краснокрестных служащих было ввиду этого довольно холодным — они его не знали и не понимали. Я бы сказал, что после министерской должности должность главноуполномоченного Красного Креста было для него слишком мелка.

В день моего отъезда Кривошеин сказал мне в последнюю минуту, что только что Эверт получил сообщение от кого-то в Ставке, что с Распутиным что-то случилось, и высказал тут же мнение, что это будет иметь благотворнее влияние на ход государственных дел. Вечером в Орше, где наши Минские вагоны прицеплялись к Могилевскому поезду, от офицеров Ставки я узнал уже вполне определенно, что Распутин убит. И тут все считали, что этому приходится только радоваться; порадовала эта весть и меня. Всем казалось, что последствием этого события должны быть перемены в общей политике. Кто убийцы, в тот день в Орше еще не знали, и лично я узнал это, только приехав в Петроград. Симпатии всех были на стороне убийц. Приведу в виде примера, что когда флигель-адъютанту гр. Кутайсову было приказано сопровождать в Персию великого князя Дмитрия Павловича, сосланного туда за это убийство, то все осуждали его за то, что он от этого не отказался; но когда мой младший брат[59] отправился выразить свое сочувствие Дмитрию Павловичу, находившемуся под домашним арестом, то оказалось, что из сочувствующей массы почти никто, однако, не решился хотя бы этим проявить свое истинное отношение к поступку великого князя, что тот в разговоре с братом отметил с некоторой горечью.

Отмечу еще, что в декабре или в конце ноября имели место два обращения к Государю и Государыне с мольбой об устранении Распутина, о которых я не упоминал выше. К Государю обратился в Ставке главноуполномоченный Красного Креста П. М. Кауфман-Туркестанский. В долгом разговоре он изложил Государю весь вред для монархии от близости к престолу такой личности, как Распутин. Государь был с Кауфманом ласков, даже поблагодарил его, но через несколько дней А. А. Ильин получил письмо от министра Двора гр. Фредерикса с сообщением, что Государь признает дальнейшее существование в Ставке особого главноуполномоченного Красного Креста излишним. А ведь Кауфмана Государь любил и уважал. Государыне написала горячее письмо по поводу Распутина княгиня С. Н. Васильчикова (жена князя Б. А. Васильчикова). Ее подчас смешивали с фрейлиной Васильчиковой, не княгиней, жившей всегда заграницей и во время войны привезшей Государыне письмо от каких-то ее родственников с предложением мира, за что и была выслана из Петрограда. Единственным результатом письма С.Н. было приказание ей выехать в Выбити, куда с нею отправился и ее муж.