Запахи чужих домов - [9]

— Некоторые из тех, кого я люблю, — шизики. — Она смеется и делает затяжку. Мама любит смеяться над несмешным. В наших краях это нужное качество, но я боюсь, что мне оно не передалось.

В Goodwill мы встречаем двух маминых подруг, шумных сестер Полу и Аннет. Я иду в обувной отдел одна и слышу, как через несколько рядов мама с подружками заливается смехом. Кажется, они в отделе нижнего белья для старушек. В магазине пахнет как в прихожей во время весенней распутицы: затхлостью и по́том, и немного собачьими какашками, которые налипают всем на обувь.

На полках много громоздких белых меховых ботинок, но я не хочу быть похожей на Танцующего Психа, хоть это был бы и самый разумный выбор по привлекательной цене. И тут я замечаю их: валяные норвежские ботинки марки Lobbens, которые носят богатые белые девочки. Они похожи на башмачки эльфов, и я знаю, что они дорогие, но теплые. Даже здесь, в Goodwill, они стоят десять баксов. Я примеряю их и понимаю, что они мне немного велики, но если надеть побольше пар носков, то будут как раз. Я делаю несколько шагов в этих модных ботинках, которые издают звук, похожий на глухой рев лося. Пола и Аннет, увидев меня, чуть не писаются от смеха.

— Эй, звонили эльфы из рекламы печенья, они хотят свои ботинки обратно! — Аннет хохочет и утыкается в плечо Поле, одетой в бело-розовый свитер со снеговиками и в маскарадные оленьи рога. Сейчас всю рождественскую дребедень распродают с семидесятипятипроцентной скидкой.

Я не обращаю на Аннет внимания.

— Мам, можно мне вот эти?

Мама хватается за живот, будто пытается удержать внутри всю злобу, которая вот-вот прорвется.

— Они теплые и чуть мне велики, так что их хватит надолго.

— Иди спроси у Джорджа, осталось ли у меня еще что-то на счету, — отвечает мама, обнимая Полу за шею, чтобы удержать равновесие, и сшибая при этом ее рожки. — Раз они такие теплые, может, ты сама дойдешь до дома? А, и скажи Джорджу, что мне нужна сдача; мы собираемся заглянуть в Sno-Go, пока там счастливые часы.

Так вот почему мама предложила съездить за ботинками. У нее не было налички, чтобы пойти в бар.

Джордж подмигивает мне; его лицо похоже на печеное яблоко, на которое вместо глаз прицепили крошечные черные соцветия сушеной гвоздики. Он настолько старый, что помнит моих бабушку и дедушку.

— Как поживаешь, Дора? Что-то эти ботинки не совсем в твоем стиле.

— Они мне нравятся, Джордж, и очень теплые.

— Я знаю, что в последнее время такие носят на всех гонках на собачьих упряжках в Европе. Но я не думал, что ты таким увлекаешься.

— Да нет, просто они мне понравились. Мне еще нужна сдача.

— А твоя мама знает, что они стоят десять долларов?

Я пожимаю плечами. Она, конечно, надеялась, что Джордж даст ей хотя бы семь долларов. Goodwill — это что-то вроде местного банка. Можно принести сюда старые вещи и получить за это денег на счет, а потом, совершив покупку от пяти долларов, получить остаток со счета наличными.

— Ты только посмотри, — говорит Джордж, нажимая несколько клавиш на кассовом аппарате. — Только сегодня и только сейчас иностранная продукция продается со скидкой. Твой день, Дора. — Он подмигивает, протягивая мне восемь баксов.

Что мне нравится в Джордже, так это то, что он уважает право людей на выбор. Он никого не осуждает и не пытается ни от чего отговаривать. И когда через два дня я возвращаюсь в своих старых кроссовках, потому что уж лучше замерзнуть, чем вынести еще хотя бы минуту насмешек в школе от богатеньких девочек, которые тыкают в меня пальцем и твердят, что я пытаюсь за ними повторять, Джордж не говорит: «Нет, ты не можешь обменять эти модные европейские валяные ботинки на меховые унты, которые тебе и следовало бы купить тогда».

Он говорит только:

— Ты получишь за них пять долларов на свой счет, можешь купить пару-другую носков или что-то миленькое.

Я не напоминаю Джорджу, что мы вообще-то в Goodwill и что найти здесь что-то миленькое невозможно. Вдобавок мама бы точно узнала, если бы у меня появилась наличка, которую я ей не отдала.

Когда я возвращаюсь по Второй авеню, все, что я слышу от Танцующего Психа, — это «Ну и где ты сегодня не облажалась? Четыре, пять, десять, тридцать семь». Он танцует без остановки. Его руки и ноги летят во все стороны, машины сигналят ему, а он улыбается и машет. Он повторяет: «Четыре, пять, десять, тридцать семь», и эти числа застревают у меня в голове, как песня. Как только я думаю, что Танцующий Псих сказал все, что хотел, он кричит:

— Классные ботинки.

Сзади подбегает Дамплинг и берет меня за руку, совершенно не обращая внимания на Танцующего Психа.

— Привет, Дора.

— Привет.

Закручивает косичку, и мне в лицо прилетает красная лента, которую она носит каждый день.

— Куда ты собралась? — спрашивает она, глядя на мои ботинки, но, конечно, не говоря о них ни слова.

Я показываю Дамплинг пятидолларовую бумажку, зажатую в варежке, и она понимает, что я иду в Sno-Go, чтобы отдать деньги маме.

— Банни назвали в честь этих ботинок[11], — говорит Дамплинг.

— А тебя в честь чего назвали? — интересуюсь я.

— В честь какого-то блюда, которое один священник приготовил для мамы, когда она была мной беременна. Дамплинги с курицей. Это единственный раз, когда мама ела курицу. Она говорит, что курятина похожа на мясо куропатки, только не такая нежная.