Западня на сцене - [3]

Клаудиа знала, что, кроме ее мужа, сигары постоянно курит один Вондри. Все знали это, и автоматически все взгляды обратились на тенора. Никто не произносил ни слова, и молчание понемногу делалось неприятным. Один Вондри как будто ничего не чувствовал. Взяв со столика газету, развернул ее и стал вглядываться в какие-то снимки.

Пернвиц побагровел, его голубые, несколько навыкате глаза метали молнии. С трудом владея собой, проговорил:

— Клаудиа, дай мне сигарету.

И с чего только Вондри сегодня так пыжится? Клаудиа протянула мужу пачку «Дуэта» и свою зажигалку. Ну, сейчас разразится скандал, и разбору конца и края не будет.

Пернвиц закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся. Было так тихо, как бывает на сцене, когда кто-то забудет текст или пустит петуха. Актеры сидели, опустив головы. Клаудиа тоже.

— Так на чем мы остановились? — тихо, с наигранным спокойствием спросил сам себя Пернвиц. — Ах, да… Насчет реплик… Дыры, дыры… В диалоге больше дыр, чем в «Швейцарском» сыре… Как у любителей! Сколько раз я повторял вам, что с самого начала зритель обязан ощущать заложенную в вещи энергию. С самого начала — и до конца! Это касается и последней сцены в погребке Лютера, когда конец уже близок… Кстати, о вас, Вондри! — Хрипловатый голос Эберхарда зазвучал громко и угрожающе. — Ваш Гофман — безвольный болван, лишенный собственного «я»… Ничего, кроме жалости, он не вызывает… А как он передвигается по сцене? Как какой-то инвалид. Будучи главным режиссером, я не обязан разжевывать так называемым профессионалам каждую малость…

— С меня хватит! — Вондри вскочил, сжав кулаки. — Я не позволю обращаться с собой подобным образом.

— Я у вас позволения не спрашиваю, Вондри, — перекричал его Пернвиц. — Вы просто-напросто обязаны выслушать то, что считает своим долгом высказать вам главный режиссер. И если я…

Клаудиа и Шумахер невольно поднялись со стульев, но тут открылась дверь, и в репетиторскую заглянул весело улыбающийся режиссер театра Краних, сравнительно молодой еще человек, высокий, худощавый и всегда аккуратно постриженный «под сыщика».

— Я не помешал? — спросил он.

Пернвиц удивленно посмотрел в его сторону и покачал головой.

— Случилось что-нибудь?

— Мне необходимо с вами переговорить, — режиссер отдал присутствующим общий поклон, но на вопросительный взгляд главного режиссера не ответил. — Конечно, мы можем побеседовать в моем кабинете и после разбора.

— Иду. — Пернвиц прошел мимо режиссера, и дверь за ними закрылась.

— На сей раз режиссер появился вовремя, — с облегчением проговорил Шумахер и сел. — С чего это вдруг Эберхард так разбушевался?

— Просто ты его не знаешь, — добродушно заметил баритон Мерц. — Радуйся, что ты из драматической труппы. А вообще-то Эберхард — вулкан. И способен разбушеваться из-за обыкновенной мухи на стене.

— А сегодня из-за сигары, которую ему не предложили, — уточнил Гюльцов, тенор-буффо.

Ему было около сорока лет. Маленький, подвижный, как ртуть, он рано облысел и изо всех сил старался прикрыть лысину длинными волосами с висков. После этих его слов все опять уставились на свои сумки или портфели.

— А почему, между нами говоря, ты не дал ему сигару? — спросил Мерц у тенора, который подошел к окну и пытался что-то разглядеть сквозь снежную круговерть.

— Почему?! — резко повернулся к нему Вондри, распахивая тесно облегающий пиджак. — Да потому, что эти болваны из костюмерной опять забыли врезать в мой камзольчик карманы! И сигары лежат на столике в гримерной!

— Вот и объяснил бы ему. Я бы на твоем месте…

— Да, ты!.. — взорвался Вондри. — Не все такие толстокожие! Или ты считаешь, что после того, как он стер меня в порошок, я обязан был еще что-то ему объяснять? — Топнув ногой, он повернулся к Мерцу спиной. — Иногда мне хочется убить этого спесивого индюка на месте!

— Ну, ну! — Мерц умиротворяюще погладил тенора по спине. — Остынь!

Клаудиа с невольным удивлением посмотрела на Вондри. От него, обычно самодовольного и флегматичного, она такого взрыва не ожидала.

— Ты должна помочь мне успокоить Эберхарда, Клаудиа, — прошептал ей Шумахер. Долговязый председатель месткома явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Кому и знать его, если не тебе…

— Он сам успокоится. А если нет… — она пожала плечами.

— Сколько времени, между прочим, может продолжаться разбор? — пробурчал окончательно проснувшийся декоратор.

— Согласно колдоговору последняя репетиция не должна длиться дольше, чем двойная продолжительность самого спектакля, — с важным видом объяснил Шумахер.

— Еще чего не хватало!

Все собравшиеся в репетиторской начали вполголоса переругиваться. Клаудиа в этом не участвовала. Она с трудом сдерживала негодование! Вот он, Эберхард, — без прикрас! — Из-за сущей безделицы поднять такую бучу. И это после главной, последней репетиции, перед генеральной! Вдобавок накануне Рождества! Только о себе и думает. Плевать ему на то, как она все приготовит к празднику.

— Ну и осел же я! Зачем я вообще явился на этот разбор! — сказал за ее спиной декоратор Мерцу. — Мансфельд с Вестхаузеном куда умнее нас. Вовремя смылись. Хотя малышке не мешало бы кое-что выслушать.