Западноевропейский сонет XIII-XVII веков - [21]

Но образ милый не пускает вспять

И требует, как прежде, послушанья,

И мне покоя не дают страданья —

Впервые мной испытанным под стать.

Когда возникла на пути преграда,

Мне собственных не слушаться бы глаз:

Опасно быть душе рабою взгляда.

Чужая воля ей теперь указ.

Свобода в прошлом. Так душе и надо,

Хотя она ошиблась только раз.

XCVII

О высший дар, бесценная свобода,

Я потерял тебя и лишь тогда,

Прозрев, увидел, что любовь — беда,

Что мне страдать все больше год от года.

Для взгляда после твоего ухода

Ничто рассудка трезвого узда:

Глазам земная красота чужда,

Как чуждо все, что создала природа.

И слушать о других и речь вести —

Не может быть невыносимей муки,

Одно лишь имя у меня в чести.

К любой другой заказаны пути

Для ног моих, и не могли бы руки

В стихах другую так превознести.

СХ

Опять я шел, куда мой бог-гонитель

Толкал, — куда приводит каждый день, —

Дух в сталь замкнув, с оглядкой, — как воитель,

Засаду ждущий, скрытых стрел мишень.

Я озирал знакомую обитель.

Вдруг на земле нарисовалась тень

Ее, чей дух — земли случайный житель,

Чья родина — блаженных в небе сень.

«К чему твой страх?» — едва сказал в душе я,

Как луч двух солнц, под коим, пламенея,

Я в пепл истлел, сверкнул из милых глаз.

Как молнией и громовым ударом,

Был ослеплен и оглушен зараз

Тем светом я — и слов приветных даром.

CXI

Та, чьей улыбкой жизнь моя светла,

Предстала мне, сидящему в соборе

Влюбленных дум, с самим собой в раздоре,

И по склоненью бледного чела —

Приветствие смиренному — прочла

Всю смуту чувств, и обняла все горе

Таким участьем, что при этом взоре

Потухли б стрелы Зевсова орла.

Я трепетал; не мог идущей мимо

Я благосклонных выслушать речей

И глаз поднять не смел. Но все палима

Душа той новой нежностью очей!

И болью давней сердце не томимо,

И неги новой в нем поет ручей.

CXII

Сенуччо,[38] хочешь, я тебе открою,

Как я живу? Узнай же, старина:

Страдаю, как в былые времена,

И остаюсь во всем самим собою.

И та, кому я предан всей душою,

Как прежде — то надменна, то скромна,

То снисходительна, то холодна,

То благодушна, то гроза грозою.

Здесь пела, здесь сидела, здесь прошла,

Здесь обернулась, здесь, как стрелы, очи

Вонзила в сердце, взяв навеки в плен,

Здесь грустной, здесь веселою была…

О милой помышляю дни и ночи.

Как видишь, у меня без перемен.

CXIV

Покинув нечестивый Вавилон,[39]

Рассадник зла, приют недоброй славы,

Где процветают мерзостные нравы,

Где я до срока был бы обречен,

Я здесь живу, природой окружен,

И, на Амура не найдя управы,

Слагаю песни, рву цветы и травы,

Ищу поддержки у былых времен.

Ни до Фортуны, ни до черни дела,

Ни до себя мне в этом нет краю, —

Любимую бы мне сюда и друга!

Вот только бы любимая сумела

Безжалостность перебороть свою,

А друг — освободиться от недуга.

CXXIII

Внезапную ту бледность, что за миг

Цветущие ланиты в снег одела,

Я уловил, и грудь похолодела,

И встречная покрыла бледность лик.

Иных любовь не требует улик.

Так жителям блаженного предела

Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела

Я в духе с ней — и в мысль ее проник.

Вид ангела в очарованье томном —

Знак женственный любовного огня —

Напомню ли сравнением нескромным?

Молчанием сказала, взор склоня

(Иль то мечта?), — намеком сердца темным:

«Мой верный друг покинет ли меня?»

CXXXII

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он — любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, — любовь. На боль похоже

Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я — утлый челн в стихийном произволе,

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу — с самим собой в расколе, —

Не знаю. В зной — дрожу; горю зимой.

CXXXIV

Мне мира нет, — и брани не подъемлю.

Восторг и страх в груди, пожар и лед.

Заоблачный стремлю в мечтах полет —

И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, — сон объемлю.

Мне бог любви коварный плен кует:

Ни узник я, ни вольный. Жду — убьет;

Но медлит он, — и вновь надежде внемлю.

Я зряч — без глаз; без языка — кричу.

Зову конец — и вновь молю: «Пощада!»

Кляну себя — и все же дни влачу.

Мой плач — мой смех. Ни жизни мне не надо,

Ни гибели. Я мук своих — хочу…

И вот за пыл сердечный мой награда!

CXXXVII

Разгневал бога алчный Вавилон,

Забывший, что такое чувство меры,

Притон, где культом Вакха и Венеры

Культ Зевса и Паллады заменен.

Я верю в правый суд — свершится он:

Другой султан придет и примет меры

К тому, чтобы единым центром веры

Был навсегда Багдад провозглашен.[40]

Гнев идолов поверженных не страшен.

Не только башни будут сожжены,

Но и жильцы надменных этих башен.

Бразды правленья будут вручены

Достойнейшим, и снова мир украшен

Деяньями великой старины.

CXXXVIII

Источник скорби, бешенства обитель,

Храм ереси, в недавнем прошлом — Рим,

Ты Вавилоном сделался вторым,

Где обречен слезам несчастный житель.

Тюрьма, горнило лжи, добра губитель,

Кромешный ад, где изнывать живым.

Неужто преступлениям твоим

Предела не положит вседержитель?

Рожденный не для этих святотатств,

Ты оскорбляешь свой высокий чин,

Уподобляясь грязной потаскухе.

Во что ты веришь? В торжество богатств?