Западноевропейская поэзия XX века - [139]

ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ (Фрагмент)

Посвящается музыкантам

В ту пору я только что с детством простился.

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве

стремился.

Я был в шестнадцати тысячах лье от места, в котором родился. Я был в Москве, в

этом городе тысячи трех колоколен и семи

железнодорожных вокзалов.

Но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи трех колоколен,

Потому что юность моя безумной и пылкой была,

И сердце в груди у меня

Пылало, как храм в Эфесе или как Красная площадь в Москве,

Когда солнце садится;

И глаза мои светом своим озаряли сплетения древних путей,

И таким я был скверным поэтом,

Что не смел идти до конца.

На огромный татарский пирог с золотистою коркой

Кремль походил,

Громоздились миндалины белых соборов,

На колокольнях сверкало медовое золото,

Старый монах мне читал новгородскую быль.

Меня мучила жажда.

С трудом разбирал я клинообразные буквы,

А затем, неожиданно, голуби Духа Святого над площадью взмыли,

И руки мои тоже ввысь устремились, как альбатросы,

И все это было воспоминаньем о дне последнем,

О последнем странствии

И о море.

Однако я был очень скверным поэтом

И не смел идти до конца.

Голод мучил меня,

И все дни, и всех женщин в кафе, и все чаши

Хотел я испить и разбить,

Все витрины, все улицы,

Судьбы людские, дома,

Все колеса пролеток, что вихрем неслись по плохим мостовым,

Я в горнило хотел погрузить

И все кости смолоть,

Вырвать все языки,

Все расплавить тела, обнаженные под шелестящей одеждой,

Тела, от которых мутился мой разум…

Я предчувствовал, что приближается красный Христос революции

русской…

А солнце было тяжелою раной,

Раскрывшейся, словно костер.

В ту пору я только что с детством простился.

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве

стремился.

Я был в Москве, где хотел, чтобы пламя меня насыщало,

И мне не хватало ни церквей, ни вокзалов, озаренных моими глазами.

Грохотала пушка в Сибири, была там война,

Голод, холод, холера, чума,

Плыли тысячи трупов животных по илистым водам Амура.

На всех вокзалах я видел, как уходили

Последние поезда,

И никто уже больше уехать не мог, потому что не продавали

билетов,

И солдаты, которые в путь отправлялись, хотели бы дома

остаться…

Старый монах мне пел новгородскую быль.

Я, скверный поэт, никуда уезжать не желавший, я мог уехать,

куда мне угодно;

У купцов еще было достаточно денег,

И они могли попытаться сколотить состоянье.

Их поезд отправлялся каждую пятницу утром.

Говорили, что много убитых.

У одного из купцов сто ящиков было с будильниками

и со стенными часами.

Другой вез шляпы в коробках, цилиндры, английские штопоры

разных размеров,

Вез третий из Мальме гробы, в которых консервы хранились,

И ехали женщины, было их много,

Женщин, чье лоно сдавалось в наем и могло бы стать гробом,

У каждой был желтый билет.

Говорили, что много убитых.

Эти женщины ездили по железной дороге со скидкой,

Хоть имелся счет в банке у каждой из них.

Однажды, в пятницу утром, наступил наконец мой черед.

Был декабрь на дворе,

И я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий: он направлялся

в Харбин.

Два купе у нас было в экспрессе и тридцать четыре ларца

с драгоценностями из Пфорцгейма,

Третьесортный немецкий товар, «Made in Germany»[219],

Но одет во все новое был я торговцем и, поднимаясь в вагон,

потерял неожиданно пуговицу.

— Помню, я все это помню, потом я не раз еще думал об этом. —

Я спал на ларцах и был счастлив, сжимая в руке никелированный

браунинг, который вручил мне торговец.

Я был беззаботен и счастлив, и верилось мне,

Что мы играем в разбойников в этой стране,

Что мы украли сокровище в Индии, и на другой конец света

В Транссибирском экспрессе летим, чтобы спрятать сокровище это.

Я должен его охранять от уральских бандитов, напавших когда-то

на акробатов Жюль Верна,

От хунхузов его охранять,

От боксерских повстанцев Китая,

От низкорослых свирепых монголов великого Ламы;

Али-баба мне мерещился, сорок разбойников,

Телохранители горного Старца[220], а также

Современные взломщики

И специалисты

По международным экспрессам.

И все же, и все же,

Несмотря на весь этот пыл,

Как несчастный ребенок, печален я был.

Ритмы поезда,

Шум голосов, стук дверей и колес,

На замерзающих рельсах несущийся вдаль паровоз,

Моего грядущего свернутый парус,

Никелированный браунинг, ругань играющих в карты в соседнем купе,

Образ Жанны,

Мужчина в защитных очках, слонявшийся нервно в проходе

вагона и взгляд на меня мимоходом бросавший,

Шуршание платьев, Свист пара,

Стук вечный колес, обезумевших на колеях поднебесья,

Замерзшие окна,

Не видно природы,

А позади

Равнины сибирские, низкое небо, огромные тени Безмолвья,

которые то поднимаются, то опускаются вниз.

Я лежу, укутавшись в плед,

Пестрый,

Как моя жизнь,

И жизнь меня согревает не больше, чем плед

Шотландский,

И вся Европа за ветроломом экспресса

Не богаче жизни моей,

Бедной жизни моей,

Что похожа на плед,

Весь потертый ларцами, набитыми золотом,

Вместе с которыми еду я вдаль,

Мечтаю,

Курю,

И одна только бедная мысль

Меня согревает в дороге.

СЕН-ЖОН ПЕРС

Сен-Жон Перс (наст. имя — Алексис Леже; 1887–1975). — Родился на острове Гваделупа, изучал литературу и право в Бордоском университете. С1914 по 1940 г. состоял на дипломатической службе; посетил Китай, Японию, Монголию. Впечатления от странствий по Востоку отразились в сборнике стихов «Анабасис» (1924). Разжалованный и лишенный вишистским правительством французского гражданства, в 1940 г. эмигрировал в США, где прожил до 1958 г. Творчество Сен-Жон Перса в годы изгнания — крупнейшее явление не только во французской, но и мировой литературе. Его «Изгнанье» (1942) — это и поэтический дневник эмигранта Алексиса Леже, и философские раздумья поэта Сен-Жон Перса о трагической участи человека, «вброшенного в бытие»; в его «Ветрах» (1946) вихри реальных исторических катастроф неотделимы от пронизывающих планету космических потоков; его «Ориентиры» (1957) — это и призывный свет маяков родного берега, и незримые, находящиеся вне пространства и времени, путеводные вехи, по которым ориентируется человек в «поисках абсолюта». Усложненная, нередко трудная для восприятия поэтическая манера Сен-Жон Перса сродни манере Клоделя; ее можно определить как богатую внутренними рифмами и ассонансами ритмизированную прозу. В 1960 г. творчество Сен-Жон Перса было отмечено Нобелевской премией.