Занавес, господа! - [35]

— Чепуха.

Если кто-то и не любит болтунов, то это, конечно же, не сыщики. Для нас болтун — мечта жизни. Виктор явно не отвечал мечте. Он ограничивался короткими констатациями и то, что делал это не из вредности, а по привычке, служило слабым утешением. Мне оставалось лишь смириться с тем, что каждое слово я из него будут вытягивать, и благодарить судьбу, что он хоть как-то изволит со мной беседовать. Если, конечно, это можно назвать беседой.

— Почему чепуха? Потому что вам кажется диким, будто кто-то, отчаявшись мирным путем убрать королеву с трона, решился на революцию, убил в ее доме будущего зятя и тем самым попытался ее скомпрометировать? Вы думаете, в жизни не бывает таких поворотов?

Вместо ответа Виктор налил себе в кружку пиво, аккуратно отхлебнул и уставился на меня с усмешкой. Усмехались, разумеется, одни глаза.

— Послушайте, Виктор, — почти взмолился я, — могу я рассчитывать на ваши объяснения?

Он еще раз отхлебнул пива и произнес таким тоном, будто приготовился к бесполезному, но неизбежному подвигу:

— Хорошо, объясню. Первое. Это письмо — признак недальновидности. Новый директор по-прежнему будет прославлять Веру Аркадьевну и Кузменского. Потому что они отвечают классическому вкусу. А классически вкус снова в моде. Но он создаст конкуренцию. Будет приглашать современных режиссеров, которые станут давать роли современным актрисам. Конкуренция нынче тоже в моде. И новые течения в искусстве — тоже. Нынешний директор — человек деловой. Он соблюдет выгоду. Следовательно, любой, кто способен здраво мыслить, поймет: это письмо — пустая затея. Оно никому не поможет и не навредит.

В принципе Виктор говорил то же самое, что и Валерия. Как будто они сговорились.

— Второе, — продолжил Хан своим четким деревянным голосом, в котором из всех эмоций угадывалась только одна — уверенность. — Вы наверняка думаете, что артисты — глупые люди. Я вам отвечу: как все. Просто они очень эмоциональны и потому их глупости ярче видны. Но у артистов есть отличительная черта: как правило, среди них нет смельчаков. Это профессиональная черта. Артист всегда зависим. Поэтому я не верю, что люди, причастные к убийству, тут же написали письмо и подписались своими фамилиями. Письмо, насколько я знаю, не анонимное. Третье. Если кто-то так ненавидел Веру Аркадьевну, то зачем убивать Потоцкого? Ее убить было гораздо легче. Четвертое. Вы доказали, что просто так посторонний проникнуть в дом Кавешниковых не мог. Значит, он должен был договориться с кем-то из нас. А из нас никто в этом участвовать не мог.

— И тем не менее это кто-то из вас. Либо в роли убийцы, либо в роли сообщника.

— Да, факты говорят, что это кто-то из нас. Но это не мы.

В отличие от других он не сказал: "Не верю, что это кто-то из нас". "Не верю" оставляло путь к отступлению, допускало сомнение. Виктор же, похоже, говорил только то, в чем нисколько не сомневался. Или же старался сделать вид.

— А вдруг, — попытался я зайти с другого бока, — Потоцкого убили потому, что хотели убить именно его?

— Не вижу смысла. Он не занимался делами, от которых у кого-то могут возникнуть слишком большие неприятности. — Виктор посмотрел мне прямо в глаза, я понял, что он имеет в виду меня. — Да, я имею в виду вас. И Варвару. У вас опасная профессия. И для вас, и для других.

Я не стал углубляться в опасности собственной профессии. Лишь заметил:

— Но театральный критик — все же критик. Он способен сказать нечто такое, что может сильно задеть.

— Сказать может каждый. Например, я.

Я хмыкнул. Про себя, конечно. Уж Виктор, разумеется, скажет. Если пистолет к виску приставить.

— Сказать — это одно. Но Потоцкий мог написать и опубликовать. А его, насколько я слышал, везде публиковали охотно. Или нет?

— Нет. Вы слышали, что охотно публиковали его статьи. Но он написал книгу, а издавать ее никто не взялся. Сказали, что у нее сомнителен коммерческий успех. Понятно, что сегодня коммерческий успех гарантирован только детективу, фантастике и женскому роману. У Глеба, конечно же, была другая книга.

— Любопытно. — Мне и в самом деле стало любопытно. — Какая же книга была у Потоцкого?

— Не знаю. Никто из нас точно не знает.

Хорошо, что глаза Хана жили отдельно от его лица. По ним по крайней мере можно было что-то понять. И я понял: поведение Потоцкого представляется Виктору Хану довольно странным.

— Вам это кажется странным? — решил удостовериться я.

— Да, — не стал скрывать он.

— Почему?

— Потому что книги пишут для того, чтобы их читали. Это очевидно. И мы просили Глеба дать почитать рукопись. Но он не дал. Сказал, что эта книга будет сюрпризом для всех и он рукопись никому не показывает.

— А издателям? Издателям же он должен был рукопись показать?

— Показывать и даже смотреть — не значит читать. По словам Глеба, большинство отказывалось сразу, как только узнавали о чем книга.

— Значит, о чем — известно?

— В общих чертах — да.

— Ну и?.. — подтолкнул я Виктора, который намерился после "да" поставить традиционную точку.

— Это сборник новелл, посвященных любопытным фактам из жизни реальных людей, связанных с театром.

— С каким театром?

— С театром вообще.