Замри - [20]

одежду. а когда это случится, я хочу, чтобы мне было больно и эта боль излечила меня. мы будем делать это бесконечно долго, а когда все закончится, я снова стану нормальной. не больной. не сумасшедшей. не временно, а насовсем. как думаешь, джейсон, если я покажу тебе, что у меня в голове, ты, наверное, решишь, что я сумасшедшая. все так запутано и непонятно. всякий раз, когда я пытаюсь сделать что-то правильно, я делаю только хуже. ты испугаешься? или поймешь? ты расскажешь всем в школе, что я странная, что я больная? когда я вижу твои руки, я хочу чувствовать, как они обнимают меня. наверное, это звучит банально, но это был бы лучший момент в моей жизни.

ингрид

Я вскакиваю с кресла и осторожно несу дневник Ингрид в гардеробную – так, будто он раскален докрасна. Я высыпаю из корзины белье, кладу дневник на дно и заваливаю его сверху одеждой.

Несправедливо обвинять меня в том, что я не хотела часами обсуждать Джейсона. Я всегда поддерживала ее, когда она планировала «случайно» столкнуться с ним или «случайно» прогуляться мимо его дома после школы в надежде, что он нас заметит. Да, иногда мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом, но это не давало ей права писать обо мне такие вещи. И про какую боль она говорила? Мы с Ингрид даже мыслили одинаково, так что я не понимаю, что она хотела этим сказать. Может, я неправильно ее поняла? В любом случае я не хочу сейчас об этом думать.

Я выхожу во двор. Я иду мимо огорода родителей, где потихоньку разрастается пастернак, и подхожу к куче древесины. Беру длинную доску и оттаскиваю ее в сторону. Она тяжелее, чем я думала. Я волоку ее через кирпичную террасу, мимо цветов, поднимаюсь на пригорок, спускаюсь с другой стороны и оказываюсь в дикой части двора, где нет ничего, кроме зарослей травы и нескольких деревьев. Я бросаю доску на землю рядом с моим любимым деревом. Это большой дуб. В детстве я часто по нему лазила. Переведя дух, я возвращаюсь к дому за следующей доской. Если я и решу что-то делать, то уж точно не на глазах у всех.

Вечером родители окликают меня с кухни. Мама моет латук, папа раскаляет в сковороде оливковое масло с чесноком.

– Чего? – спрашиваю я.

Папа поворачивается ко мне.

– И тебе привет!

Он снял галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Он разводит руки, чтобы меня обнять, но я делаю вид, что не заметила его жеста, и открываю холодильник. Меня обдает приятной прохладой.

– Как прошел день, солнышко? – спрашивает мама.

– Нормально. Вам помочь?

– Можешь порезать лук, – говорит она.

Я достаю из ящика нож.

Папа возвращается к истории, которую начал рассказывать маме до моего прихода. Поначалу я пытаюсь его слушать, но я понятия не имею, о чем он говорит. Я разрезаю лук пополам, и у меня начинает щипать глаза.

Звонит телефон, и папа включает громкую связь.

– Алло?

Мы ждем. Включается запись автоответчика.

– Вам звонят из старшей школы «Виста», чтобы сообщить, что ваш ребенок пропустил сегодня один или несколько уроков. Причина отсутствия будет считаться неуважительной, если вы не предоставите медицинскую справку или записку от родителей или опекунов, в которой поясняется, что ребенок пропустил уроки по семейным обстоятельствам.

Папа перестает переворачивать чеснок. Мама выключает воду. Я стою спиной к телефону и продолжаю резать лук.

Черт. Я совсем забыла, что они звонят домой.

– Кейтлин, ты прогуляла школу? – Мама изо всех сил старается говорить спокойно.

Я откладываю нож в сторону и поворачиваюсь. Может, они сжалятся, когда увидят, что со мной сотворил их лук. Но они молча смотрят на меня.

В голову не приходит ни одной достойной отговорки, поэтому я говорю:

– Я ненавижу учительницу фотографии.

– Мисс Дилейни? – Мама удивленно вскидывает брови.

– В прошлом году она тебе нравилась, – замечает папа.

Родители переглядываются, но ничего не говорят. Я вижу, как у мамы стремительно портится настроение. Они сжимает губы в ниточку и начинает часто дышать. Папа вздыхает.

Наконец он говорит:

– Кейтлин, нельзя просто так пропускать школу. В твоей жизни будет еще много людей, которые тебе не нравятся, и тебе придется научиться с ними общаться.

– Мисс Дилейни – замечательная женщина, – говорит мама. – Она столькому научила вас с Ингрид в прошлом году.

– Она ничему меня не научила. Я жалею, что вообще пошла к ней на курс.

Я отворачиваюсь к окну, но на улице уже темно, и я вижу только наше отражение. Это очень странный семейный портрет. На маме фартук поверх костюма, заколка на волосах съехала набок; папа прислонился к духовке и устало потирает лоб; а я смотрю прямо в объектив, и на моем лице высыхают луковые слезы. Я пытаюсь придумать, как бы объяснить им ситуацию, но мама рассуждает об опасностях и последствиях прогулов с таким жаром, что ее беспокойство из-за такого пустяка начинает казаться абсурдным.

– Почему ты смеешься? – спрашивает она с обидой и раздражением.

– Я не могу, – выдыхаю я сквозь смех. – Ты ведешь себя как ненормальная.

Она замолкает. Она смотрит на меня тяжелым взглядом, вытирает руки о фартук. Спокойно подходит к духовке и выключает ее. Поворачивается ко мне, и я готовлюсь к объятию. Но она стремительно проходит мимо меня, берет со стола разделочную доску и соскребает нарезанный лук в мусорное ведро.