Замри - [17]

Я не привыкла к такой прямоте и не знаю, как себя вести.

– Я не помню.

Она медленно кивает, как будто понимает, что я лгу, смотрит на лежащую перед ней салфетку и улыбается.

– О какой песне ты писала? – спрашивает она.

– Close to Me, – говорю я, хотя сомневаюсь, что она ее слышала.

– «Кьюр»?

– Да! Ты их слушаешь?

– Конечно, – говорит она. – У родителей есть несколько альбомов.

Официант приносит наши напитки.

– Сахар, сливки? – спрашивает он Дилан.

– Нет, спасибо.

Она склоняется над кофе и вдыхает пар.

– И как ты ее проанализировала? – спрашивает она.

Я открываю рюкзак и замечаю, что карман с дневником Ингрид приоткрыт и из него выглядывает край дневника. Я застегиваю молнию до конца и достаю свое эссе в надежде найти хотя бы пару предложений, которые звучат относительно умно.

– «В песне звучит мотив сожаления, – зачитываю я, – и невозможности узнать другого человека до конца, понять его полностью». – Я останавливаюсь и пожимаю плечами. – Ну и так далее.

Официант приносит нам суп.

– Спасибо, – говорит Дилан, поднимая на него глаза.

– Спасибо, – повторяю я.

Мы зачерпываем суп глубокими ложками и ждем, пока он остынет, прежде чем отправить его в рот.

– А ты о чем писала?

– О песне Боба Дилана, – говорит она. – Само собой. – Она вылавливает из супа гриб. – Меня назвали в его честь.

– Вот как.

– Я выбрала The Times They Are a-Changin’, но фактически использовала ее, чтобы порассуждать о том, как отличается наше поколение от его поколения и как жаль, что эта песня уже не так актуальна для нас. Мы не хотим перемен.

Я не вполне понимаю, что она имеет в виду, поэтому просто говорю:

– Я не слышала ни одной его песни.

Она не отвечает, и какое-то время мы молча едим. Молчание начинает меня напрягать. Мало того что я не знаю ни одной песни Боба Дилана, так еще и не могу нормально поддержать разговор. Она допивает кофе и заказывает еще. Я окидываю взглядом другие столики – люди общаются, кивают.

– Я слышала, что тебя исключили из старой школы, потому что ты целовалась в туалете с девчонкой, – вырывается у меня.

Она удивленно вскидывает брови. Смотрит в свой суп, словно пытается разглядеть в нем, как ей реагировать на мои слова. А потом начинает хохотать.

– Господи, ну и школа, – говорит она, качая головой, и смахивает с лица прядь волос. – Нет, серьезно. Я до сих пор не могу привыкнуть, что тут дома как под копирку, только покрашены в разные цвета. – Она вылавливает из супа стручок фасоли. – Неудивительно, что большинство учеников «Висты» похожи друг на друга. До того как мы переехали, я даже не представляла, что такое место может существовать в шаге от цивилизации.

Хотя я не испытываю к Лос-Серросу особой любви, мне становится обидно.

– Тут не так уж плохо, – говорю я. – Есть и хорошие места.

– Ну так покажи мне их.

Мы оплачиваем счет пополам, но чаевые оставляет Дилан, потому что напоследок она заказывает третий кофе с собой.

Когда мы выходим из лапшичной, она говорит:

– Если тебе правда интересно, моего отца перевели на новое место. Он ненавидит тратить время на дорогу, поэтому мы переехали сюда, в пригород.

Мы удаляемся от торгового центра, проходим мимо одинаковых дорогих домов, мимо сетевых ресторанов, мимо нового здания ратуши, отделанного белой лепниной и украшенного двумя чахлыми пальмами, и выходим на узкую дорожку, посыпанную гравием.

– Та-дам, – говорю я, сопровождая свои слова театральным жестом. – Моя любимая часть Лос-Серроса.

Мы стоим перед старым кинотеатром на задворках пустынной улицы, где не бывает ни людей, ни машин. Он спрятан от посторонних глаз, он выбивается из окружения, он ветхий, забытый и пустой. Но он возвышается над нами, такой же реальный, как «Старбакс» и «Сэйфвей». Почти все окна заколочены, а краска облупилась, но когда-то на стене была фреска, и местами еще можно различить желтые, голубые и зеленые пятна. Кинотеатр разваливается, но я все равно его люблю.

– Его собираются сносить, – объясняю я Дилан. О сносе говорят уже много лет, но мне все равно трудно поверить, что скоро его не станет.

Прищурившись против солнца, Дилан читает остатки надписи над входом: «ДО НО ЫХ ВСТР Ч! СПА ИБО».

Я не знаю, что она видит: ветхое здание, заросшее сорняками нам по пояс, или место, которое когда-то было прекрасно.

Дилан раскачивается на пятках, отпивает кофе и идет к маленьким круглым окошкам на четырех массивных дверях. Когда она заглядывает внутрь, я чувствую укол вины. Раньше я приходила сюда только с Ингрид. Мне хочется вернуться на несколько минут назад и не приводить сюда Дилан. И одновременно я хочу присоединиться к ней. Хочу прильнуть лицом к окошкам, как мы с Ингрид делали тысячу раз, и вглядываться в темный холл с пустующим буфетом.

Выходит, вот какое оно – предательство?

Дилан обходит кинотеатр, но я не иду за ней. Я знаю, что́ она увидит: еще больше сорняков, запертый черный ход и длинное прямоугольное окно с тяжелыми шторами, через которые ничего не разглядеть.

Я сажусь, прислонившись к билетной будке, и жду ее. Обвожу пальцами края плитки, которой выложен пол. Смотрю, как макушки сорняков колышутся на легком ветру. Слушаю отдаленный шум дороги.