Заморок - [28]

Увидел меня Яков и придвинулся до стола в самый притык.

Яков мне приказал:

— Ставляй сюда!

Я подумала, что Яков паразит. Яков паразит, а кто-то ж должен быть умней. Пускай умней буду я.

Я поставила поднос по правилу — краем на край, вроде сделал мосто́к от себя до клиента. Выставила все-все. По правде, я не удержалась — раз! — и вилку засунула вроде лопаты в кучу, в самое пюре.

Яков не понял моего последнего поступка и сказал:

— От хорошо… У меня такой аппетит щас взялся, шо прелесть! Как говорится, рак зэ хасэр лану! Понимаешь?

Я сказала, что не понимаю и не собираюсь.

Яков сказал:

— Я по-еврейскому выразил такое: от этого самого нам и не хватало. Понимаешь? Только учти, шо евреи такое говорят, когда им подкладуют свыню. А я выразился в хорошую сторону.

Я сказала, что разговариваю по-русски и по-украински тоже, а по-еврейски мне интереса нету.

Потом я сказала Якову:

— Посуду сами принесете.

Яков сказал мне:

— Я ж тебя, Изергиль, щитай, спас. Ты шо, расплачиваться не собираесся?

Я хоть и не кушала в эту секундочку, а подавилась. Конечно, всякая девушка подавится от подобного. А я то, что стало мне поперек горла, в себя глотанула и сказала:

— Первое. Я не виновата ни перед кем. Второе. Гад вы, товарищ Канельсон, говорить такие слова девушке.

А Яков вел и вел мне свое:

— Дурная! Я ж не про твое девичество сраное! И шоб ты знала и запомнила про невиноватая — намываться перед теми будешь, перед кем не виноватая. Там тебе и рушничок дадут, если шо. Ага. А про расплатисся — ты давай мне правду про такое: ты ж по природе еврейка?

Опять у меня в горле заперечило.

А Яков сказал мне в глаза:

— Я весь твой красивенный выворот вижу. И выворот этот есть еврейский дальше некуда.

Я шваркнула поднос прямо на пюре и на все-все и твердо пошла с коморы.

Катерина встретила меня смехом:

— Мария, шо-то ты сильно недовольная вернулася от своего товарища… Не понравилася ему твоя еда? Или, може, твое шо-то такое еще ему не понравилося? Мущины — они ж скорые на нетерпеж…

Конечно, Катерину я стерпела. Якова — не стерпела, а Катерину стерпела. Хоть они — мне что тот, что эта.

Я решила смеяться с Катериной одним смехом:

— Ой, Катерина, то ж мущины, а то Яков…

Катерина аж голову назад закинула, смеючись с моих слов. А не надо б ей голову назад закидать — зубов на такой смех у Катерины не хватило.

Катерина отвеселилась и говорит мне:

— Иди до хаты. Александр Иванович приходил, лично. Распоряжение дал, шоб тут не толклися. Кого надо — вызовут.

Я и пошла себе.

Я иду и сама себе думаю. Думаю не про вызовут, не про страх, а про другое. Оно ж ни с чего вроде, а я думаю.

Есть поцелуй между мужчиной и женщиной. Я тоже такой поцелуй испытала. Сергей у меня сильно попросил, и я ему разрешила. Допустим, некоторые мужчины кроме Сергея тоже хотели меня целовать, а у меня не просили. Я ж такого никому не разрешу, если без просьбы. Сергей никогда сам не лез, а всегда спрашивал, или можно.

Да.

Конечно, Мурзенко не спрашивал. Это не считается, потому что по работе.

Сергей, когда меня целовал в рот, сильно цмокал своим языком мой язык и своими зубами давил на мои зубы. По правде, все-все другое в поцелуе мне нравилось. Оно ж в животе замирало, и вроде там сало начинало топиться на смалец и цивочкой тонюсенькой вытекало, вытекало, вытекало…

Я подумала, что, может, у Катерины тоже.

Потом я подумала, что у Катерины зубов — до середины, а с середины — через один на третий, что язык у Катерины толстый.

Потом я подумала, что, может, Александр Иванович цмокает тоже.

Потом я подумала, что у Надежды язык в кролиной шерсти.

Потом я подумала, что тьху Александру Ивановичу такое или Александру Ивановичу такое не тьху?…

В доме у меня все было тихо.

Я утром, когда уходила, выдвинула Ленина на середину. Я подумала, что который зайдет от органов меня проверить, так пускай сразу поймет, что я Ленина берегу.

Конечно, рушник с руки Ленина я убра́ла — тот, кто придет, он же не знает, что я рушник навесила с добром, а подумает, что я ленинскую покалеченную руку спользую заместо гвоздя. Вроде Ленин мне своей рукой прислуживает.

Я решила, что пускай Ленин стоит там, где стоит, хоть его рука мне муляла и глаза, и сердце.

Это ж был понедельник, выходной. В выходной я всегда делала стирку и уборку, в баню ходила или не ходила, а устраивала помывку в доме. И знакомые до меня по понедельникам забегали. А Фрося по понедельникам не забегала. У Фроси по понедельникам на работе был вечер и ночь тоже, так она день высыпалась.

Я рассчитала, что сегодня Фрося обязательно забежит. Органы ее направят, раз сами возле меня пока что не объявились.

Как я и наметила про Фросю, так и получилось.

За секундочку до четырех часов заявилась Фрося.

— Ой, дытынка, дай шось до рота кынуты! Исты хочу, аж голова запаморочилася! Змерзлаааа… Як бо зна шо…

А я уже и на стол, и до стола. И борщ, и до борща. Пейте, дорогая Фрося, залейтеся на все свое дорогое здоровьячко.

Конечно, про залейтеся я не сказала, а сказала про здоровьячко.

Фрося сразу увидела, что Ленин стоит не в своем углу.

— А йому отут дуже красыво! Зараз як обиймэ! Дывысь, ручку свою биднэньку тягнэ! Оцэ тоби и мущина! А шо? Хоч якый, а мущина!