Замок спящей красавицы - [135]

— Грета, дорогая…

— Ich habe Angst…[48]

— Но это смешно! Чего ты боишься?

Она посмотрела вокруг: сцена, занавес в крупных складках, колышущихся словно волны, кулисы, висящие провода, тросы, оттяжки, блоки, на столике веревка — та самая, которая убила Хильду.

— Клянусь, тебе нечего бояться!

Она вцепилась в него, уткнулась в грудь и залопотала слова, которые он не мог разобрать. Пускай, но о любви с ней говорить можно. Дутр отстранил ее на расстояние вытянутых рук.

— Посмотри на меня. Не так… Вот! Нет никакой опасности, поняла? Nicht gefarlich![49] Не веришь мне? Пойдем. Да, я хочу, чтобы ты поняла.

Он взял ее за руку, потащил по сцене.

— Вот… Это ты знаешь — это корзина с двойным дном, ничего страшного! А это стол с секретом, но ты же знаешь секрет! Да и все остальные трюки — ты их знаешь! Мой цилиндр, в нем шарики. Здесь корзинка с рукоделием, в ней мы прячем голубок. Шпаги. Ты же не боишься этих шпаг, а? И даже веревка… Она здесь ни при чем, эта веревка. Купим другую, если хочешь. Ну? Ты же видишь, что сама все напридумывала.

— Хильда… morden…[50]

— Да, она умерла.

— Nein… morden…[51]

Дутр вздрогнул.

— Убита! Ты это хочешь сказать? Убита! Ты сошла с ума! Убита! Но кто ее убил? Она была в фургоне одна. А? Кто же убил?

Теперь гнев охватил Грету. Она хотела ответить. Он видел, как трепетало ее горло, пока она составляла слова, и слова эти готовы были сорваться с губ, но она отвернулась и ушла со сцены.

— В конце концов, к черту! — заорал Дутр.

Но все же он догнал ее, и они поехали в «бьюике» вдоль берега куда глаза глядят. Оба чувствовали бессилие, как после долгой, мучительной ссоры.

Возвращались не спеша. Тени пальм, скользящие по рукам и лицам, напомнили перелесок, процессию, залитую лунным светом. Для них никогда уже не будет ни ночи-сообщницы, ни влюбленного ветерка.

— Хотел бы я знать, что мы здесь делаем, — тихо сказал Дутр.

И снова потянулись ненавистные дни. Ссоры прекратились. Одетта старалась вести себя непринужденно, а Грете даже удавалось иногда улыбнуться. Но за столом оставалось пустое место, и надо было делать над собой усилие, чтобы не смотреть в ту сторону. Молчание наводило ужас, от него некуда было укрыться. Неожиданно им стало не о чем говорить. Каждый старался отыскать хоть какую-то зацепку для разговора. Но какую? Выступления? Они становились все мучительнее. Новая программа? Одетта в нее больше не верила. Что тогда? Как положить конец мрачным взглядам? Все чаще наступал момент, когда глаза встречались с глазами и взгляды поспешно опускались долу. Или Одетта вставала, а Грета тайком следила за ней; или наоборот — Грета выходила из-за стола, а следила за ней Одетта. А если Дутр направлялся за оставленной где-то пачкой сигарет или пепельницей, то спиной чувствовал их настороженные взгляды. Потом снова возникал бессвязный разговор, и это было хуже молчания.

Каждодневная жизнь протекала в атмосфере постоянной тревоги. Иногда Грета не так зачесывала волосы или прикрывала ладонью шрам от ожога, который становился все менее заметным, и тогда среди них опять была та, которой не стало. Дутр узнавал ее, и сердце его замирало. Или Одетта, полузакрыв глаза, принималась постукивать пальцами по ребру стола. Живая девушка только наполовину была Гретой, вторая половина была Хильдой. Что ни говори, а воображению нравилось подмечать сходство. Дутр караулил движения Греты. Он думал: «Вот сейчас… сейчас она появится!» И Хильда появлялась, а Дутр испытывал тончайшую сладкую боль, от которой прерывалось дыхание. Он хорошо знал, что Одетта тоже…

Однажды за завтраком Одетта спросила его:

— Ты заметил?

— Что?

— Ее лицо…

— Нет.

— Шрам… Его уже совсем не видно.

Они замолчали. Дутр дождался прихода Греты и сразу увидел, что это так. Кожа вновь приобрела нормальный вид. Еще несколько дней, и Грета… Он больше не будет знать, кто лежит там, под соснами, на берегу ручья. «Я заболеваю, — думал он. — Грета остается Гретой, это несомненно». Уже после ухода Греты он сказал Одетте:

— Но мы ведь знаем, что это Грета!

— Знать-то знаем… — ответила Одетта, встряхивая большими цыганскими серьгами.

Новая мука, еще страшнее прежней. Мало того, что все остальное тяжким грузом легло на плечи, так еще и спектакль, показанный в Ницце, ничего не дал. Труп, который обнаруживали то в чемодане, то в корзине, был одновременно и мрачным, и нелепо смешным. Да и потом, Грета и Одетта рядом, на сцене… Нет, это невозможно! Одетта по-прежнему оставалась тщеславной.

— Ладно, — объявила она наконец. — Лучше опустить занавес.

— Почему? — спросил Дутр.

Она приподняла руками свою обвисшую, тяжелую грудь, посмотрела на нее с хорошо знакомым Дутру выражением:

— Вот поэтому.

Они заговорили о другом, но с того дня Одетта перестала заниматься гимнастикой и ограничивать себя в еде. Она выплатила дирекции театра неустойку и принялась искать сюжет для нового скетча. Когда Дутр предложил ей свою помощь, она встала на дыбы:

— Пошел вон! Ступай. И уведи отсюда девчонку! Это все по ее милости!

Дутр не спорил. Он больше никогда не спорил — он нашел убежище в молчании. Он молчал даже рядом с Гретой. Медленными шагами, рука об руку, они, скучая, гуляли. Грета купила черные очки. Ее глаза спрятались. Даже если Дутр дотрагивался до ее руки, она оставалась вялой и равнодушной. Предлагал он прогуляться к морю — ответ был один: «Ja». Бормотал он обескураженно: «Вернемся?» — «Ja».