Замок Шамбла - [7]

– Я просто фантазировал, высказал довольно сильное желание, которое и могло бы навести меня на мысли об убийстве. Но чтобы на самом деле решиться на такое… Нет, я никогда не смог бы… Нет, никогда! Скажите это госпоже Теодоре!

Мари Будон пожала плечами и, глядя на больного с презрительным состраданием, сказала:

– А я-то считала вас мужчиной, Жак.

– Но… — удивленно пробормотал Жак.

– Довольно! — презрительно перебила служанка. — Я поговорю с госпожой Теодорой, если вы этого хотите, и вот что я ей скажу: «Этот Жак Бессон, человек, любовь которого вас восхищала, а не оскорбляла, этот крестьянин, которого вы считали храбрым и великодушным, преданность которого произвела на вас такое сильное впечатление, оказался трусом. Вы думали, что он готов на все, чтобы стать достойным вас и избавить вас от ненавистного мужа, — но вы жестоко ошиблись в этом человеке, и то, что вы принимали за сильную страсть, способную на все, чтобы обладать вами, было лишь робким и слабым желанием, мгновенно угасшим перед первым же серьезным препятствием».

V

Эта речь, каждое слово которой было тщательнейшим образом продумано, подействовала на Жака именно так, как рассчитывала Мари Будон. Буквально за несколько секунд крестьянин словно преобразился, самолюбие и гордость вернули ему былую энергию, взгляд его сделался полным страсти и мрачной решимости, что придало его лицу некоторое величие. Служанка добралась до самых глубин его души, она поняла ее, но решила нанести последний удар, чтобы уничтожить все остатки совести, которая могла еще робко сопротивляться.

– Ах! — вскрикнула она. — Если бы я была мужчиной, если бы какая-нибудь знатная дама удостоила обратить на меня свой взор и если бы из простого мужика я могла сделаться одним из самых богатых и влиятельных людей в краю, где меня когда-то видели свинопасом!.. О, клянусь, тогда от моего сердца и от моей руки можно было бы требовать всего — да, всего!

Воодушевившись услышанными словами, Жак хотел ответить, но Мари Будон сделала вид, будто этого не замечает, и, вдруг переменив тон, продолжала тихим и убедительным голосом:

– Вы помните, как однажды вечером после ужина у господина Марселанжа возникла сильная боль в желудке?

– Да, когда он съел яичницу, в которую примешали по ошибке немножко мха.

– По крайней мере, так говорили тогда.

– Ну?..

– Ну так это был не мох, а белый порошок…

– А! Помню… Подозревали, кажется, Арзака…

– Арзак не согласился, Арзак мокрая курица, он трус, как и все мужчины. За это взялась женщина, простая служанка, движимая только преданностью своим госпожам и не надеявшаяся получить в награду ни большого состояния, ни богатого поместья, ни блистательного супружества.

– Вы, Мари?

Мари Будон ответила энергическим кивком головы. Наступило долгое молчание, потом Жак вдруг вскрикнул:

– Нет, я не могу в это поверить! Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется невозможным, чтобы госпожа Марселанж сделалась женою крестьянина, человека… который пас свиней в ее поместье!

– А если бы вам сказали, что госпожа Теодора любит вас?

– Я ответил бы вам, что это невозможно.

– А если бы вам представили доказательства?

– Я не поверил бы никаким доказательствам.

– Даже если бы…

Мари Будон наклонилась к больному и шепнула ему на ухо окончание фразы. Несмотря на свою слабость, Жак вскочил. Кровь прилила к его лицу с такой силой, что служанка испугалась.

– Жак!.. — воскликнула она.

– Ничего, — перебил тот, — это удивление, волнение… я был так далеко от… Нет-нет, вы ошибаетесь.

– А если я не ошибаюсь? — возразила Мари Будон, устремив на Жака вопросительный взгляд. — Если… если сегодня же вечером, меньше чем через час…

– О! Тогда… Мари, будь я при смерти, я пошел бы в Шамбла, если бы даже мне пришлось для этого умереть, клянусь вам…

– Довольно, — сказала служанка.

Она встала, бросила на больного такой взгляд, от которого тот задрожал, потом вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой, и медленно спустилась по лестнице. Мари Будон направилась в комнату графини ла Рош-Негли, где, несмотря на поздний час, находились мать и дочь.

На соборной колокольне пробило одиннадцать часов, а дамы каждый вечер расходились по своим спальням в десять вечера, самое позднее — в четверть одиннадцатого. Сидя в нескольких шагах друг от друга, неподвижные как статуи, они после ухода аббатов не обмолвились ни единым словом. Когда открылась дверь, они сразу повернулись к ней. Графиня сгорала от нетерпения, на щеках ее пылал румянец, а глаза горели решительностью. Госпожа Марселанж сидела бледная, с несколько безумным взором, руки ее дрожали. Мари Будон вошла и заперла за собой дверь. Последовал долгий разговор. Три женщины говорили тихо, почти шепотом, словно боялись собственных слов. Потом Мари Будон вышла и вернулась в свою комнату. Пять минут спустя госпожа Марселанж оставила графиню одну; через несколько минут в доме погасли все огни.

На другой день, 30 августа, в полдень Жером Пюжен, сосед графинь де Шамбла, разговаривал у дверей со своей женой и Пьером Бори, портным. Вдруг они увидели, как из дома графинь де Шамбла вышел бледный, изнуренный человек и стал медленно прохаживаться по солнечной стороне улицы, с трудом переставляя ноги.