Замок Шамбла - [5]

После его ухода графиня о чем-то мрачно и напряженно раздумывала.

– Ты уверена в этом человеке, Мари? — спросила она наконец свою служанку.

– Уверена ли?! О! Вы не знаете Арзака: после того, что ему обещано, он ваш и телом и душой, и пусть сам Сатана попытается вырвать у него хоть слово. Он хитер и упрям, словно мул.

– Три дня! — прошептала графиня, раздираемая внутренней борьбой, которая явственно читалась на ее лице. — На что решиться?

Она вдруг встала, сделала несколько шагов, произнесла какую-то невнятную фразу, потом остановилась, опустила голову на руки и осталась неподвижна, время от времени бормоча что-то себе под нос.

– Он очень слаб? — спросила она, вдруг обернувшись к горничной.

– Кто это он? — не поняла Мари.

– Он — то есть Жак, — пояснила графиня.

– Очень.

– Вот ведь беда! — воскликнула графиня, гневно сверкнув глазами.

– Это беда только для того, кто сейчас сидит в Шамбла.

– О чем это ты?

– О том же, о чем и Арзак: чем он слабее, тем лучше.

– Но если он не может ходить?

– О! — сказала Мари Будон, понизив голос. — Я знаю способ заставить его ходить, даже если бы он хрипел на смертном одре.

– И что же это за способ? — поинтересовалась графиня с некоторой нерешимостью в голосе.

– Тот, который вы уже испытали на Жаке и который так вам удался.

Графиня вздрогнула, лицо ее чуть заметно покраснело.

– Да, — сказала она тихим и взволнованным голосом, приблизившись к служанке, — мы много сделали, чтобы привязать к себе этого человека, однако он не может ожидать… ничего более.

– Не может, если вы не потребуете от него чего-нибудь другого, — возразила Мари со свойственной ей грубой и прямолинейной логикой. — Но зачем же вы тогда льстили его жадности и честолюбию? Зачем вы вселили в него надежду на легкую наживу? Для того, чтобы когда-нибудь в случае необходимости сказать ему: «Вот преграда на нашем пути, надо уничтожить ее во что бы то ни стало, даже… ценою твоей крови».

– Мари! — вскрикнула графиня, отступая на шаг.

– О! Давайте не будем цепляться к словам, ваше сиятельство, этак, пожалуй, мы не поймем друг друга. А сейчас мне время уходить.

IV

Графиня не нашла в себе сил возражать. Эти резкие и откровенные слова о том, о чем она едва осмеливалась подумать, привели ее в ужас. От волнения у нее закружилась голова.

Служанка продолжала:

– Этот день, давно ожидаемый всеми, и им и вами, настал. Для него пришел час рискнуть своей головой, а для вас это шанс воплотить в жизнь великую надежду, которую столь давно и трепетно лелеет госпожа Теодора, словом…

– Довольно, довольно! — перебила графиня, закрыв рукой рот горничной и бросая направо и налево испуганные взгляды.

– О, — продолжала Мари Будон тихим, но энергичным тоном, — вам уже нельзя отступать, надо идти до конца, иначе все погибнет. Я знаю Жака Бессона так же хорошо, как знаю Арзака. Пастуха мы заманили посредством алчности и крепко держим его, клянусь вам. Теперь вы должны заманить Жака, и если вы и госпожа Теодора решитесь на это, то я вам за него ручаюсь. Он сделает что прикажете, а потом… никакие палачи на свете не вырвут у него ни слова.

Наступила короткая пауза, после чего графиня, пристально глядя на Мари, серьезно спросила:

– Кто же тот человек, что не дрогнет перед лицом смерти?

– Этот человек — Жак, — резко ответила служанка. — Но с условием: одно за другое.

Вновь наступило долгое молчание, во время которого на лице графини поочередно отразились все боровшиеся в ней чувства. Наконец она наклонилась к уху Мари Будон и прошептала дрожащим голосом:

– Пойди и поговори с ним.

– Я могу сказать все, что захочу?

– Все, — ответила графиня.

Потом, отпустив служанку, она вернулась в гостиную. Когда графиня заняла свое место за карточным столом между аббатами Карталем и Друэ, лицо ее, недавно столь суровое, пылавшее огнем низменных страстей, вновь приняло выражение кроткого благодушия, по которому о ней и судили в свете. Выражение это становилось еще более постным и благочестивым в присутствии духовных лиц или набожных особ. Прерванную партию продолжили, но, несмотря на свою энергичную натуру, графиня де Шамбла, сильно взволнованная принятым ею решением и мрачными картинами, встававшими перед ее бурным воображением, не могла преодолеть своего волнения и часто допускала промахи в игре. Она сама заметила это и, играя роль набожной лицемерки, нашла способ извлечь пользу из того, что могло бы бросить хоть малейшую тень на ее безупречную репутацию.

– Извините, господин аббат, — сказала она своему партнеру, — но я должна признаться, что теперь совсем не думаю об игре.

– Откровенно говоря, — ответил аббат Карталь, — я приметил, что ваше сиятельство заняты своими мыслями.

– Да, господин аббат, я занята одной мыслью, или, лучше сказать, угрызениями совести, которые преследуют меня с самого утра.

– Угрызениями совести? Не может быть, графиня! — воскликнул аббат Карталь с сомнением, очень лестным для графини.

– Да, господин аббат, именно так, — продолжала графиня. — Проезжая сегодня утром мимо богадельни, я приметила бедную женщину, очень плохо одетую, и тогда мне стало стыдно, что я одета в шелка и бархат, между тем как эта согбенная от старости несчастная мерзнет на холодном ветру. Я думала об этом целый день и нашла только одно средство успокоить свою совесть — попросить вас как попечителя этой богадельни принять для этих несчастных пятьсот франков, которые я наверняка истратила бы на пустяки, на какие-нибудь наряды, и которые там будут употреблены более достойным образом.