Замок Арголь - [34]

Однако их безумная тревога начала утихать. Легкий ветер упал с черного неба, сложив его траурными складками во всю толщу того, что вначале казалось неведомой и не поддающейся названию материей первобытного хаоса, но стало затем тяжелым покрывалом серых облаков, парящим над всем этим пейзажем ночного кошмара. Утро прогнало своим крылом дрожащее пространство чистого одиночества. И, словно по внезапному сигналу оповещающей о тревоге пушки, Гейде и Альбер остановились. Гигантская аллея заканчивалась на самой вершине плато. Посреди гладких песчаных равнин, по которым в этот момент пробегал печальный утренний ветер, то появляясь, то словно исчезая в причудливой игре клубов тумана, открывался большой круг, непосредственно отграниченный по краям нежной и светящейся зеленью газона, служившей ему верной оградой, который своим блеском отчетливо выделялся на фоне исступленных, взъерошенных и вообще — то совершенно мрачных кустарников, покрывавших холм. Линии повсюду рассеянных в небрежном порядке камней, которым лишайник придавал цвет долго отбеливаемых дождями костей, подчеркивали его непомерную для глаза окружность и усиливали в душе растерянность, справиться с которой было уже невозможно. Потому что сходящиеся здесь в одной точке аллеи, во всех отношениях абсолютно схожие с той, по которой шли Гейде и Альбер, направлялись сюда со всех концов горизонта, где только взгляд и мог охватить их широкую перспективу. Мне было бы сложно объяснить читателю,[106] какое впечатление на Гейде и Альбера произвело это в прямом смысле слова неуместное проявление согласованных усилий природы и искусства, не указав, что наиболее убедительной причиной охватившего их удушья была безвозвратная и вместе с тем непонятная необходимость. Может быть, одно лишь слово rendez-vous, в том двойном смысле,[107] который в нем заложен, и благодаря игре — глубинную жестокость которой мы можем здесь осознать — точных и согласованных движений и в то же время полному отказу от всех собственно защитных рефлексов, могло бы передать то безумное впечатление, которое на зрителей этой сцены незамедлительно производила порочная ненужность ее грандиозной декорации.

Между тем, пока они, как потерянные, бродили посреди обрывков мрака, все еще нависавших над этими возвышенностями, до слуха их дошел топот копыт отпущенного на волю коня, а вскоре, оживив пустыню плоскогорья беспорядочным бегом, перед ними появилось и само животное, разбрызгивая во все стороны пену, покрывшую его круп; на спине его — словно источник конвульсий, время от времени сотрясавших в яростном брыкании его тело, — можно было различить пустое седло. И оба тогда узнали — с дрожью внезапного ужаса признали по этому пустому седлу — любимую лошадь Герминьена.

Лежа в траве, скрюченный, более неподвижный, чем пораженный молнией камень, со странной и текучей неопределенностью огромных отверстых глаз трупа, словно посмертно оживленных на его лице таинственной рукой, с веками, тронутыми величественным гримом смерти, этого бередящего душу своей недосказанностью бальзамировщика, Герминьен распростерся рядом, и его открытое лицо в леденящей обнаженности утра излучало молчаливый ужас, словно сама чернота преступления, по иронии кровавой судьбы свершенного здесь без свидетеля, проступила на лице жертвы. А рядом с ним масса песчаника, наполовину закрытого травой, была той самой глыбой, о которую, должно быть, споткнулась его лошадь.

В молчании они приподняли его и раздели, и обнажился торс, бледный, могучий и нежный — взгляды их упорно избегали тогда друг друга, — а на его боку, под ребрами, там, куда попало копыто коня, открылась отвратительная рана, черная и кровянистая, окруженная темными запекшимися разводами, словно кровотечение остановилось лишь под воздействием волшебных чар, а может, и какого-то приворотного зелья. Жизнь постепенно возвращалась под их руками, и вскоре ворота замка захлопнулись за раненым в молчании, полном предзнаменований. И в течение всего серого и призрачного дня, совершенно похожего на полночное волшебство, когда белый диск солнца упрямо скрывается за густыми туманами, Альбер продолжал блуждать по пустынным коридорам, освещенным словно нереальными отблесками снопов света, беспрестанно рассеиваемого белым, нежным и словно бы слепым небом, — в состоянии напряженного волнения, характер которого трудно было бы определить иначе, как бдение, доведенное до своего высшего напряжения. И когда он проходил перед закрытой дверью комнаты Герминьена, за которой робкий звон стакана, музыкальная и удивительная мелодия отдельного вздоха заимствовали посреди напряженного молчания саму торжественную и неясную интонацию жизни и смерти, то кровь стучала и воспламенялась в нем мощными искрами. Изнуренный усталостью, он лег перед этой закрытой дверью, и печальные картины посетили его. Сон, казалось, очень быстро перенес его в те отдаленные времена, когда в разгар спокойных летних ночей возбуждающие прогулки по заснувшему Парижу увлекали его и Герминьена, и им обоим открывалась тогда — в беседе, что нередко прерывалась молчанием и вела их по прихотливым извивам улиц к тогда еще таинственно пустынным подступам Люксембургского сада — все великолепие ночной листвы, освещенной электрическими фонарями и более восхитительной, чем иные театральные декорации. Меж тем вот уже несколько мгновений, как среди неотвязного потрескивания дуговых ламп слух их, казалось, уже полностью отвлекшийся от восприятия бессвязных слов, начал различать за высокими черными стенами, что ограждали вид со всех сторон, ровный и в высшей степени трогательный шум, оказавшийся вскоре ропотом коленопреклоненной толпы, что молилась прямо на улице в усердии самого неистового экстаза. В те времена их постоянно влекло в район тех узких и неизменно пустынных улиц, что соединяют площадь Сен-Сюльпис с улицей Вожирар. Мало-помалу гул голосов — так показалось им — подобно красной иллюминации заполнил небо, и, посреди молчания звездной ночи и всеобщего потрескивания ламп, раскат этих множившихся голосов окончательно привел их в замешательство. И тут одновременно они