размеров, в результате чего между гордыми стенами высоких деревьев образовывались пространства настоящих прогалин, покрытых сверкающим ковром широкого и голого, как пустая театральная сцена, газона, колоссальные размеры которого были как будто предназначены, чтобы постепенно раскрывать душе небанальные ужасы
агорафобии. А между тем, о какой бы немыслимой спешке ни свидетельствовала прямизна этой траншеи, чистая
направленность которой, лишенная малейшей идеи целеполагания, казалась убедительно и утвердительно самодостаточной — как если бы на планете, населенной сумасшедшими геометрами, посчитали за первую необходимость прочертить
сначала меридианы, — Альбер и Гейде, обернувшись, тем не менее обнаружили с недоумением, что на некотором расстоянии от них аллея, которую все более заполняла причудливая растительность подлеска, утрачивала понемногу свое геометрическое величие и терялась в
тупике однообразного моря деревьев. Ничто не могло бы передать идею суггестивной мощи этой
дороги, открытой для одной лишь души в недрах удаленного от мира леса, которая своим приводящим в замешательство размахом и нелепыми размерами, казалось, делала еще более полным одиночество этих затерянных мест. В этот момент солнце, проходя по нижней части своей траектории, засияло в самом центре проема, образуемого дальними деревьями на горизонте, и затопило золотистым светом создаваемый ими театрализованный корабль волн: двойная колоннада деревьев, более неподвижная, чем отраженный в водоеме занавес листьев, отступила перед ним на задний план, и словно по дороге, проторенной в морях, и посреди молчания, более торжественного, чем тишина пустого дворца, что придает особую неопределенность всякому предмету, захваченному в мимолетности надолго удерживаемого очарования, Гейде и Альбер пустились по аллее в путь. И долго еще в часы уходящего дня шли они по этой непримиримо строгой дороге, ударяясь об удушающие стены собственной судьбы. Иногда, словно стрела, пересекала восхитительную аллею птица, ее особенная и еще более удивительная
невосприимчивость поражала дух, подобно раздражающей нервы акробатике на электрическом проводе воробья, когда медлительно, словно не торопясь, проходит он по тому, что даже в глазах наименее предвзятого зрителя явлено как одна из подлинных
магнитных линий Земли. Иногда дорогу пересекал ручей, издали узнаваемый по удивительному ликованию, абсолютно беспричинной музыкальности шума его прозрачных вод; и тогда Альбер с братской готовностью разувал усталые ноги Гейде и разыгрывал сцену, по ее особому воздействию на затерянную в этих заброшенных краях душу сравнимую разве лишь с той, которой комментатор симфоний — потому что он внушает и хочет внушить, что некоторые человеческие отношения, растворенные в чистой и, словно мысль, подвижной бестиальности, могут быть полностью сведены к элементу, впервые рассмотренному
изнутри, — дал и вовсе странное название: «сцены на берегу ручья».
[105]Наконец ночь нависла над лесом, и небо открыло все свои звезды, но ничто не могло остановить их божественного шага, охраняемого недрами лесного храма лучше, чем то могли бы сделать сфинксы, сторожащие аллеи египетских гробниц. Доверие, которое свелось у них к состоянию чистой добродетели, схожей с млечными испарениями залитой луной ночи, снизошло на них во всей своей первозданной прелести. Как когда-то прежде, в день печали, на равнинах вод, так и теперь для них нет уже более возможности отступления. Но ночь продолжается, и аллея растягивается во всю свою роковую длину. И им обоим ведомо, что путь их кончится не ранее, чем с наступлением утра в его восхитительном великолепии. Их переплетенные пальцы и сомкнутые плечи образуют теперь одно нерасторжимое целое, и эти двое, закрыв глаза, смертельно продолжают свой зачарованный путь, простоволосые, ступая босыми ногами по мху знаменитых рыцарских романов, и каждое их движение несет на себе явный признак того ложного изящества, что представляется в сотни раз более пугающим, чем истинное.
Долго еще длились часы глубокой ночи. И неясное чувство, которому они не могли сопротивляться, охватило душу Гейде и Альбера. Им показалось, что планета, уносимая в глубины ночи, которую она бороздила гребнем своих деревьев, в волнении опрокинулась назад, следуя упрямому направлению этой аллеи, более неправдоподобной, чем линия экватора, более насыщенной, чем солнечный луч, мелом обозначенный на черной доске. И, словно поднятые невероятным усилием на самую крышу лысой планеты, на ночную вершину мира, они чувствовали в божественно холодном ознобе, как солнце обрушивалось под ними на огромную глубину, и освобожденная аллея открывала им каждую секунду тайные и неизведанные тропы настоящей ночи, которую она насквозь пересекала. Так в молчании лесов, едва отличном от молчания звезд, прожили они вместе ночь мира во всей ее звездной вольности, и вращение планеты, ее вдохновенная орбита, казалось, повелевали гармонией их самых обыденных движений.
Но теперь им уже казалось, что они пересекали низкие и заболоченные равнины, прорезанные стоячими водами, где вздернутые словно пики камыши сохраняли свою сверхъестественную неподвижность; затем дорога медленно взбиралась на гигантский холм, разреженный воздух которого предвещал еще более неизмеримую высоту — и часто они жадно поворачивались, чтобы предугадать изломы пейзажа, еще полностью сокрытого плотной завесой ночи.
