Замки - [26]

Этот вопрос обладает мощной силой. Так же, как и «а зачем?» или «и что?». Любую аргументацию можно разбить о достаточно выразительное сомнение во взгляде. Всего лишь убедить собеседника, что умных мыслей от него не ждешь, чтоб он внезапно поглупел. Через пару минут он, конечно, справится и продолжит (в крайнем случае будет представлять перед сном, как он мог бы ответить, но не смог), но эффект уже будет не тот.

Они и друг на друга так смотрели. Может, потому и не ладили.

Но с Сережкой было по-другому. Марта становилась теплей. Они друг друга любят, это ясно. Нет, не потому, что два года назад поехали в Прагу, чтоб целоваться у статуи Яна Непомуцкого, вглядываясь в мутные воды Влтавы и загадывая одно желание на двоих. Не потому, что срывали кислые яблочки в ботаническом саду и фотографировались на старенькую «мыльницу». Не потому, что как-то раз залились абсентом и набили себе татуировки с именами друг друга.

…Морган тогда не разговаривал с Мартой несколько дней, а потом спросил:

– А когда Сережка умрет, как папа, сделаешь новое тату?

Они с Сережкой друг друга любят, это ясно.

Просто потому, что он консервирует арбузные корки (она единственный человек в их доме, который это ест!) и каждое утро рисует смешные рожицы на зеркале в ванной. Потому, что он взглядом попросил у нее разрешения перед тем, как есть чеснок. Она засмеялась и положила чеснок на свой бутерброд с колбасой. Они все ещё целуются. Я подумала о своих родителях. О том, как я вообще появилась на свет. Это был жест отчаяния? Вряд ли. Все истории начинаются хорошо. Жили-были. В один прекрасный день. Как так получается, что люди перестают обниматься? Разговаривать. Радоваться жизни. И в чем секрет тех, у кого это выходит?

Людей было много, и мне наливали.

Мне самой смешно от того, как я пью. Пиво мне не нравится, гадкое. Шампанское иногда наливают на семейных праздниках, но пузырьки бьют мне в нос, а потом в голову – я быстро становлюсь сонливой. Водка слишком честная. Я к такому не готова. Её пьют, чтоб напиться. А вот вино другое дело. От него губы становятся чувственными и хочется цитировать Цветаеву. Но я не могу. Я не запоминаю стихи, фразы из фильмов, слова песен. Разве что специально учить буду. Мне нравится пить вино, но я всегда останавливаюсь за глоток до того, как оно по-настоящему подействует. Мне кажется, я никогда не рискну напиться…

Не помню, как об этом зашел разговор, но Лилит рассказывала о том, как потеряла девственность. Никто не знал её настоящего имени, откуда она родом и чем занимается, но она любила поговорить об особенностях своего стула (все-таки Лилит ела только темную пищу!) или изощренных способах борьбы с бессонницей. Она стояла на голове, учила арабский, медитировала, ходила на ароматерапию к Александре. Александра держала круглосуточный ларек возле нашего подъезда и продавала готовые наборы для «вечернего брудершафта» (две рюмки коньяка, три ломтика лимона и соленый огурчик). Несмотря на то, что работала всю ночь, утром открывалась снова – свежая и веселая, она продавала «утренний обезбол» – кружка рассола и массаж висков с ментоловым маслом. Адам наверняка её звал, но она предана своему делу и работает без выходных. В городке её уважают, думаю, что нет никого, кто хоть раз покупал бы у неё вечерний набор и не вывернул душу наизнанку. С Лилит они подружились на почве того, что обе совсем не умели спать, но умели пить и не пьянеть. Однажды они договорились, что перейдут на многофазный сон, как Сальвадор Дали. Он ставил возле кровати металлический поднос, а в левой руке сжимал ложку. Как только он засыпал, рука расслаблялась и ложка падала – от грохота он просыпался. Полным сил и новых идей. Метод не помог. Лилит продолжила подолгу гулять после того, как Адам заснет, вести полуночные беседы с Александрой, стоя по ту сторону её ларька, и греться кофе с коньяком (все равно не заснуть, какая разница). С наступлением рассвета они расходились по домам. Александра – наводила марафет перед утренней сменой, Лилит садилась программировать. Адам просыпался, приносил ей «картошку» – её любимое пирожное. Простое и темное. Пил зеленый чай. Шел на работу, а когда приходил – она спала в неудобной позе на кресле (а потом жаловалась, что страшно болит шея).

В общем, мы играли в «я никогда не…», и Лилит разоткровенничалась.

– Двадцать метров, набитые всякой всячиной из Чили. Не особо выгодно. Еле сводила концы с концами. Мама слепая. Четыре кота, я им миски у входа поставила. Привыкла к ним.

Лилит рассказывала о «Шамбале» – своем магазинчике музыкальных инструментов и этнических украшений. По утрам она играла на окарине – деревянной флейте[29]. Зазывала клиентов. Надевала медные кольца на каждый палец, заплетала длинную черную косу и садилась за барную стойку, служащую ей кассой. Гадала на рунах и Таро. По предварительной записи. Делала временные татуировки хной. Вечером приносила маме свекольник.

– Пища должна быть темной. Не отвлекать, – говорила мама.

– Вкусно, – говорила она, когда Лилит посыпала грейпфрутовую дольку тростниковым сахаром.

А Лилит смотрела на единственное оранжевое пятно в болезненно-белой комнате и думала о том, что сампоньо