«Какой приятный ветерок», — заметила Элиза, жена доктора. Она родилась в Рессюдане, в Бруа, и через год после того, как бандит Арнольд раздавил между досок ноги ее отцу, начала мучиться болями в желудке. Просто смешно, до какой степени тут в чести быть дочерью пастора; вот в Риге, мы, уважаемые фабриканты, ездили в коляске по гостям, дома мебель, огромная с витыми колоннами потолки в комнатах по четыре метра, укромное местечко отапливали. «Ох, уж эта старая Анженеза, тоже мне дочь фабриканта», — в свою очередь подумала Элиза; она вышла замуж за доктора со светлой бородкой, не досталось ей мужа получше; однажды в конце сентября доктор Ру{7} явился из дремучих лесов Монт-ля-Виля, где охотился на братьев своих меньших оленей, и вшил ей желудок морской свинки.
«Тебе можно чуть-чуть форельки, капелюшку», — повторял довольный муж. Она поднимала безутешное лицо; раньше в этом краю частый ельник перемежался осинами и буками; на старой поблекшей фотографии у подножья ели неподвижно стояла дама в длинной юбке. Наконец та, которую все ждали, спустилась по широким шатким ступеням крыльца; медная лампа, подвешенная на липе, желтая лампа летних вечеров, тихонько покачивалась на цепочках, и воспоминание о нелепом ситцевом в клетку фартучке брата разрывало сердце. Эмили Фево подмела подолом жемчужно-серого платья опавшие листья на третьей террасе, террасе роз, бессмертников и пионов, и направилась по газону к дому; чем ближе она подходила, тем заметнее становились ужасные черные кудряшки, обрамлявшие квадратные лоб и слишком набеленное лицо; ее отец владел фабрикой в Крезо; она медленно поднялась на террасу к верзилам-деревенщинам; в дни кавалькады в Крезо, они с матерью оставались в коляске и, издали наблюдая всадников, обменивались короткими замечаниями, закрываясь от солнца зонтиками, на которые тонким слоем ложилась черная пыль. «Вы мне только дайте знать», — прошептал Адольф. Он покашлял и, вразвалочку, поглаживая светлую бороду, направился на другой конец террасы, и в этот момент совершенно запыхавшаяся Эмили Фево выплыла на маленькую дорожку, там на обочине росло диковинное для наших краев деревцо, которое дети запомнили навсегда. Низенькая Мари Бембе, уперев руку в бок, наклонялась, разливая гостям бульон, украшенный золотистыми блестками. Пастор попросил разрешения не снимать шотландский колпак. «Да, пожалуйста, пожалуйста», — воскликнула Матильда. Его никто не представлял без колпака; на уроках катехизиса, когда дети приходили в промороженную церковь, он быстро растапливал печку ветками малинника, срезанными осенью. Хворост трещал, огонь горел недолго. Пастор торопливо вскрикивал: «Ну-ка, ты! Кто создал мир?», — а поленья общины брал себе. Он еще в 1910 году внучку выдал замуж за дворянина из Фрибура, потомка генералов, состоявших на службе Франции, бывшего дипломата в Анкаре и пропавшего в тот страшный год, когда Германия, внезапно объединившись с Россией и Японией, обрушилась на Европу. Она, Галсвинта, бальзамин, давно умерла и с тех пор на фоне поблекшего парка опирается, как все ее современницы, о разрушенную колонну; желтая медная лампа запрятана в кладовке на чердаке и лежит в углу, запутавшись в цепочках, неловкая, как ласточка на земле.
«Погода хороша для винограда», — пропищал пастор; он экономно расходовал эмоции, не менял выражения лица и сохранил ничуть почти не изменившуюся розовую детскую мордашку. «Вчера в саду какой-то наглый воробей жрал мой виноград».
«О! О!», — только и вымолвил Адольф, его рука уже лежала на коленке Эмили Фево, увидев низенькую Мари Бембе, спускавшуюся с крыльца с огромным подносом на вытянутых руках. «О! О! голубая форель! Уж вы постарались, дорогая сестрица. Как? Мадам, вы не любите форель?»
Каролин вздохнула.
«Это не из садка форель, речная; посмотрите, порублена топориком на куски, крупная и крапинки у нее ярче, вот». Речная форель само великолепие, предвкушение рая.
«О! прошу простить, господин пастор, я, кажется, посягнул на ваши сферы, на ваши святые сферы», — и Адольф слегка приподнял край соломенной шляпы, к которой приладил носовой платок, чтоб уж наверняка защитить макушку от солнечных лучей, вдруг пробившихся между веток. Анженеза склонили головы, и даже иностранка, жена Вальтера, неприметная эментальская девушка, всегда нервно теребившая шиньон и норовившая встать в дверной проем, как положено при землетрясении.
«Ну, да, я ее люблю, — сказала несколько медлительная Каролин, — а она меня нет».
Доктор поспешил сменить тему и заговорил о Празднике винограда.
«Я считаю, — отчеканила Эмили, — что ваш Праздник винограда в подметки не годится кавалькаде в Крезо{8}.»
На кавалькаду в Крезо приезжали верхом на лошадях в бархатных попонах все важные горожане, переодетые Карлами Смелыми или Филиппами Прекрасными; Эмили с матерью гордо восседели в коляске, смотрели на проходящий мимо кортеж и издали приветливо махали зонтиками, покрытыми тонким угольным слоем, своему мужу и отцу.
«Правда, — подтвердила старая Анженеза, — кавалькада в Крезо наверняка великолепна!»
В уголках почти уже невидимых губ выступила слюна, Анженеза быстро слизнула ее фиолетовым языком.
