Замки детства - [18]

— А ваши дела? — спросила Элиза, с трудом расправляя необычно покатую спину.

— Я еще не разбиралась, ни о чем не знаю, кроме этой ипотеки, наткнулась на нее, когда искала документы.

Она помахала бумагой, как машут платочком из вагона поезда. На кухне плакала служанка; племянница Эммы Бембе; ее двоюродный дедушка утонул, и отыскали только его жилет, застегнутый на все пуговицы. Старая Анженеза закончила одеваться, открыла окна спальни, и запах фиалкового мыла поплыл по террасе; ночью распустился первый нарцисс-жонкиль, увы, слишком поздно. Анженеза спускалась по деревянной лестнице, держась за перила для взрослых; ниже, посередине, шли железные перильца для детей. Свет на лестницу падал через длинное, узкое окно, выходившее в комнату с красной керамической плиткой на полу, где выстроились в ряд желтые глиняные и голубые фаянсовые горшки. Галсвинта поднесла бумагу к глазам.

— Вам бы надо очки носить, — сказала Элиза.

— Да, я знаю, мне грозит катаракта, да что поделаешь? — улыбнулась в ответ Галсвинта.

Медная лампа, висевшая под сводами садовых деревьев, вдруг качнулась, с запада, с плотины, подул бриз, обычно приносивший дождь, но в первый солнечный день на его крыльях не было туч, повсюду наступила весна, на всех планетах.

— Я, — сказала старая Анженеза, — прекрасно выгляжу, прекрасно; для моего возраста просто великолепно; читаю без очков; они мне нужны, только чтобы просмотреть, когда работает почта или почитать письма кузины Лиматт, она так мелко пишет, так убористо, да еще и вкривь и вкось. Они в Цюрихе очень прижимистые, все норовят сэкономить на колбасных обрезках.

В этом году на починку крыши фермы пойдет восемьсот франков; урожай бедный, даже не все чаны для пресса использовали, и виноградарь их плохо вычистил; с головокружительной высоты сквозь дощатый пол огромного со сводами верхнего этажа амбара видно было землю, где обмолачивали зерно. «Как — ипотека? я не в курсе, Эжен должен был бы нас предупредить». Она слегла. На следующий день: «Мама, тебе получше?» Дочка усадила ее на плетеный железный стул… «Что со мной будет? — стонала старуха, ее раздражал погожий день. — Ипотека! Мой отец никогда бы не согласился взять ипотеку под залог дома. О! я отлично понимаю! Маргарита выйдет замуж, ты сможешь жить спокойно, тебе много не надо, наверняка, найдешь удобную квартирку в городе, а дом здесь сдашь; а! чем не жизнь для тебя! Вот так вот иметь двоих детей! Поль! Когда же он вернется? Я его обожала, моего любимчика». Галсвинта повязала траурную вуаль вокруг маленького личика; время бродило неподалеку, но не найдя места, где бы остановиться, снова отправилось в путь, подобрав под себя когтистые лапки, к Джемсу Ларошу, его взволнованное лицо походило теперь на костяную пуговицу с четырьмя дырками. Левая высокая грудь мадам Луи до сих пор вздымалась при воспоминании о рыжей шевелюре, остатки которой еще вероятно уцелели на черепе, давно зарытом в землю. Отгородившийся от мира бумазейными штанами с двойной подкладкой, пахнувшей конским навозом, Луи — он разглядывал голубые гортензии Граса — однажды тоже исчез вместе с повозками и лошадями. Мадам Луи покинула обременительное поместье Грас, сняла маленькую квартиру в Женеве, на треть обрезала бархатные занавески и продала шахматы из слоновой кости, принадлежавшие ее предку, почтенному пастору. Однажды время застигло врасплох и Джемса Лароша: взволнованные глаза цвета антрацита, лоб, испещренный глубокими морщинами, томная рука, поднимающая бороду; Кармен Сильва протянула ему для поцелуя вялую руку и строго посмотрела сквозь лорнет, болтавшийся на цепочке из ляпис-лазури; сейчас это взволнованное, твердое, как костяная пуговица, лицо появилось перед Галсвинтой, вошедшей в просторный кабинет, где по другую сторону от портрета одного из Годанс де Зеевисов повесили огромную фотографию отца Лароша в старости, в последние дни жизни.

— Я бы хотела продать русские акции, муж мне говорил…

— Главного общества российских железных дорог? Или закладные Императорского банка поместного дворянства? но, кузина, дорогая! Хо, хо! (Он бросил на нее злобный взгляд.) Лучше, может быть, ваши египетские земельные аккредитивы?

Нет, их она продавать не хотела из-за дяди Альфонса и той фотографии, где он и Фердинанд де Лессепс, прикрыв затылки носовыми платками, сачки для бабочек на коленях, сидели перед палаткой до того неподвижно, что все их мысли угадывались: тоска по большой каменой стене и коричневому мху под инжиром, и по саду, откуда виднелось кладбище, а за ним голубые горы Юры.

«Нет, решайте сами, дорогая кузина, но лучше храните ваши русские акции, храните. По поводу женевских трех процентов я промолчу».

Джемс откинулся в кресле, высоко скрестил ноги, лаковая туфля почти лежала на колене, пощелкал зеленоватыми зубчиками дырокола, потом бросил его на стол, наклонился, схватил папку и, нахмурившись, принялся лихорадочно перелистывать бумаги. Вдруг лицо, похожее на костяную пуговицу, осветила блуждающая улыбка, в первый раз с того дня, когда Время оставило на нем взволнованное, грустное и вместе с тем твердое выражение, с того зимнего дня, когда Кармен Сильва холодно посмотрела на него сквозь лорнет, болтавшийся на длинной цепочке из ляпис-лазури.