Замки детства - [16]
— То, что ты делаешь, действительно эффективно и нужно? — интересовался будущий зять, который ходил за Эженом хвостом и, как глухонемой, с улыбкой следил за движением его губ.
Маргарита год провела в Германии в пансионе фройляйн Нахтигаль, ронявшей кусочки всего, что подносилось ко рту, на пышную грудь; на прогулке Маргарита вдруг резко наклонилась вправо, закрыла глаз рукой и глядела на перевернувшийся вертикально пейзаж.
— Посмотрите, кричала она, запыхавшись, какие краски! Краски природы! Майзи, Эрика, нагнитесь. Ну, видите, а! Так и лес зеленее, и пшеничные поля желтее, а?!
Они приехали в самое сердце Саксонии, сухой холм, засаженный соснами; Гете в огромной соломенной шляпе сидел у садового домика{48}.
Йенские студенты устроили праздничное шествие в честь годовщины «Разбойников» Шиллера и отправились в Веймар кто пешком, кто верхом, кто в коляске. На горизонте поднялось серое облако, двигавшееся с большой скоростью и сохранявшее четкую форму овала, хотя и должно уже было превратиться во льва, дерево или химеру: первый дирижабль, Princesse Louise{50}, названный в честь бледной, прыщавой принцессы — маленькие глазки экономки и муфта из скунса. Гельмут с приклеенным под носом клоком ваты шел первым и между Дорис, Элен и Майзи, резвившихся на лугу с маргаритками, разглядел Маргариту. Он бросил цветок, она поймала и зажала в ладони; вечером город загорелся, огненный поток факелов лился по узким улочкам, на которых отчаянно звонил трамвай. Фройляйн Нахтигаль — в руке плетка, доставшаяся от дяди, бывшего управляющего цирка Берберус, — стояла в вестибюле, устланном голубыми циновками. Гельмут прибыл на городской вокзал с корзиночкой, перетянутой веревкой, вышел, улыбаясь выразительным ртом. После скудного вегетарианского обеда мать, она носила бледно-сиреневое платье без корсета, Reformkleid{51}, посадила Гельмута на поезд; вернувшись домой, где вечера напролет ее мощные руки, — они могли бы обнимать стайку ребятишек, не сгинь муж в колониях, — были заняты резными столами, принялась обтесывать и обжигать дерево, а потом вся в дыму, обернувшись фартуком из грубой шерсти, гравировала на дощечках максимы. А вот Гельмут, не совсем понятно, чем он занимался в Берлине; жить становилось все труднее; тесновато было в Германии. По утрам они с матерью съедали по два ломтика черного хлеба с топленым свиным салом, выпивали по чашке кофе из желудей без молока; в час дня — картошка с рыбой или грибами или жесткое мясо; если в четыре пили кофе, то вечером позволяли себе лишь два ломтика черного хлеба с топленым свиным салом или иногда копченую рыбу и заканчивали чашкой желудевого напитка. По дороге из Йены в Веймар Гельмут думал, что учеба закончилась и теперь старая мать в бледно-сиреневом Reformkleid ждет его в песчаном Бранденбурге. В тот вечер, в доме, который теснили кусты роз и жасмина, Гельмут ел цыпленка в сухарях и форель, накануне выловленную будущим тестем специально для него, а на следующее утро, за завтраком, скреб ножом круглый шмат масла, обернутого большим листом горечавки, которое старый Бембе, никогда не плативший по счетам, принес из Жирвина; желе из красной смородины светилось на столе, как лампа под абажуром алого шелка, солнце, передвигаясь по дуге озера, проникало в самую глубину выходившей на юго-восток комнаты, благословенные дома, где и летом, и зимой, солнце отдыхало часами.
«Спроси, наконец, чем он собственно занимается, — говорила она мужу накануне, — улыбка у него вроде хорошая, но шрам на носу, да… он, конечно, воспитанный, но спроси, хотя бы, что он собирается делать».
Эжен громко щелкал подтяжками. После завтрака повел зятя прогуляться по винограднику; выискал возможность лишний раз взглянуть на Сан-Дене и филлоксеру, будь она неладна, и на Комб-Валиер, там кто-то набезобразничал, то ли люди, то ли лисы, жаловался виноградарь, и листья помяли… «Подлюга», — еле слышно выдохнул Эжен, и щеки его побагровели; молодой немец лишь смотрел и любезно улыбался, как глухонемой; на сухой невесомой земле виноградника виднелся след метлы, взмах пушистого хвоста. В полдень ели жареную курицу, картошку, запеченную завитками, и салат с ореховым маслом. Накануне мать перемыла яички, сложила их в широкий желтый горшок, и льняной тряпочкой, где еще сохранились вышитые красной ниткой инициалы какой-то покойницы, протерла огурцы, чтоб не кололись. И в этот год Бембе из Капита принес росшие на винограднике персики, мелкие, белые, сочные с тонкой кожицей, и со вздохом поставил корзину на стол: «Среда пришла, еще неделя прошла». В одном из трех кухонных окон показалась голова старого Бембе, никогда не платившего по счетам, никто не слышал, как он прокрался по круглым булыжникам двора; Бембе оставил в городке свою повозку, двигавшуюся в такт лошадиного дыхания, на вдохе — вперед, на выдохе — чуть откатывалась назад; вообще на Гран-Рю всех лошадей немного пошатывало, словно от бортовой качки. «Лисичек не возьмете? У меня славные лисички; вам отдам по восемьдесят сантимов за кило». А ведь сам задолжал уже триста шестьдесят франков, с тех пор, как его начал навещать доктор, поднимавшийся всякий раз по ложбине Превондаво, розовой от тимьяна или черной от ежевики; Бембе собирал лисички у подножья горы Доль и видел взбиравшийся по ней караван отца Гиацинта, Американки и Галсвинты. Легкое благоухание персиков, запах огуречного рассола и лесной прелый дух лисичек смешивались с запахом пыли, старых книг и совершенно особенным, похожим на аромат сухих роз, запахом бумаги, заполнявшим комнату с балконом. Муж вернулся:
