Заметки о прозе Пушкина - [5]

Б. М. Эйхенбаум в примечаниях к изданию «Истории» в «Школьной библиотеке классиков» (ОГИЗ, 1935 г.) говорит:

«Последние слова наводят на мысль, что Щедрин имеет здесь в виду отношение Николая I к Пушкину. Когда Пушкин вернулся в 1826 году из ссылки, Николай I заявил ему: «Довольно ты подурачился, надеюсь теперь будешь рассудителен, и мы больше ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором» (стр. 257).

Дальше Б. М. Эйхенбаум приводит вольные стихи Пушкина о Екатерине, которые могли оскорбить память «родительницы» Бородавкина – царя.

Я, со своей стороны, считаю, что это место действительно относится к Пушкину, но здесь охарактеризован Салтыковым не столько поэт, сколько общество, его выдавшее головой.

История эта трагична, и никем, кроме Салтыкова, до сих пор не описана.

Пушкин в своей борьбе с Александром I надеялся не на поддержку друзей, а на поддержку общества. В этом и состоял его писательский профессионализм, его гордая независимость.

Он писал в 1824 г. А. И. Казначееву:

«Я жажду одного, – независимости; мужеством и настойчивостью я, в конце концов, добьюсь ее» (Переписка, т. I, стр. 115; подлинник написан по-французски).

Пушкин, как это отметил в своей статье А. М. Горький, гордился тем, что в журналах о нем пишут больше, чем об Александре I.

Он чувствовал себя представителем всего народа.

В надежде на общественное мнение, понимая это слово в самом широком смысле, Пушкин часто старался выиграть время, считая, что история – его союзница.

Друзья не понимали позиции поэта и не знали, что он видит через их головы.

4 августа 1825 г. князь П. А. Вяземский писал Пушкину из Ревеля в село Михайловское (Сочинения Пушкина, изд. Академии наук, Переписка, под ред. Д. П. Саитова, СПБ, 1906, т. 1, стр. 251–252).

Друг уговаривал Пушкина, он писал:

«Ты довольно вилял, но, как ни виляй…

Все придешь к тому же горю,

«Что велит нам умереть!»

Право, образумься, и вспомни – собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть еще и такая привязь, что разом угомонит дыхание…»

У Хемницера подходящих басен есть две.

Первая – это «Дворовая собака».

Собака сбежала к соседу. Сосед ее привязал.

Мораль басни:

          И поделом: зачем сбежала?

Вперед, собака, знай, когда еще не знала,

          Что многие умеют мягко стлать,

                    Да жостко спать.

Собаки добрые с двора на двор не рыщут,

          И от добра добра не ищут.

(Сочинения и письма Хемницера, СПБ, 1873, стр. 168–169.)

Вторая басня называется «Привязанная собака» Даю ее целиком:

В неволе неутешно быть:

                    Как не стараться

                    Свободу получить?

Да надобно за все подумав приниматься,

Чтобы беды большой от малой не нажить.

Собака привязи избавиться хотела,

          И привязь стала было рвать;

Не рвется привязь: грызть ее… и переела.

          Но тою ж привязью опять.

Которой связаны концы короче стали.

Короче прежнего собаку привязали.

(Там же, стр. 173.)

Думаю, что Вяземский имел в виду обе басни. Первая ближе предостерегает от побега за границу, вторая ближе подходит к письму.

Вяземский снова писал (6 сентября того же года), уговаривая Пушкина смириться:

«Стоит ли барахтаться, лягаться и упрямиться, стоит ли наделать шуму в околодке, чтобы поставить на своем и добро бы еще поставить на своем, а ничуть, чтобы только не уступить, и кому же? заботливой деятельности дружбы! Перед дружбой не стыдно и поподличать; даже сладостно, в чем можно без нарушения чести, и переломить себя в угоду ей» (Переписка, т. I, стр. 278).

Пушкина уговаривали долго и убедительно. Ему писали, чтобы он не верил в поддержку общественного мнения. Ему говорили: «Ты любуешься в гонении: у нас оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание, се n'est même pas du tout un ètat. Оно – звание только для немногих; для народа оно не существует. Гонение придает державную власть гонимому только там, где господствуют два раскола общественного мнения. У нас везде царствует одна православная церковь… Благородное несчастие не имеет еще кружка своего в месяцослове народа ребяческого, немного или много дикого и воспитанного в одних гостиных и прихожих… Пушкин по характеру своему; Пушкин, как блестящий пример превратностей различных, ничтожен в русском народе; за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей и платится каждая его стихотворческая отрыжка. Мне все кажется, que vous comptez sans votre hôte и что ты служишь чему-то, чего у нас нет. Дон-Кишот нового рода, ты снимаешь шляпу, кладешь земные поклоны и набожничаешь перед ветряною мельницею, в которой не только бога, или святого, но и мельника не бывало» (там же, стр. 279–280).

Пушкина уговаривали: «плыви по течению».

Пушкин был выдан головою.

Исполнились его стихи:

И брат от брата побежит,

И сын от матери отпрянет.

(Подражания Корану, 1824.)

Об этих стихах напоминал Пушкину Рылеев в апреле 1825 г. (Переписка, т. I, стр. 205).

В «Истории города Глупова» рассказано, как выдали Пушкина.

Пушкин сдавался медленно.

Предан он был друзьями еще до разгрома декабристов.

Сопротивлялся он и после разгрома.