Июнь месяц 1935 года.
В Париже только что закрылся Первый Международный конгресс в защиту мира.
Шли дни. Зрело лето.
Ранним утром 26 июня под Москвой был дан старт стратостату «СССР 1-бис».
Огромный, вытянутый вверх и как будто еще не наполненный, стратостат колебался мягкими серебряными складками.
Рядом опадал боками желто-зеленый газгольдер.
Светло-голубая тень стратостата достигала горизонта.
Отпустили стропы.
В совершенном безмолвии поднялся стратостат.
Тень стратостата и круглой гондолы отбегала по полям на запад.
Светило невысокое солнце.
Вздуваясь, подымался стратостат.
Москва смотрела на него со всех улиц.
Дача, где жил Горький под Москвой.
Липы, отяжеленные желто-зелеными цветами, наполнены густым, непрерывным гудением желто-черных пчел.
Пчелы спешат выпить утренний, еще не тронутый нектар цветов.
Лист на деревьях полный.
Круглый бассейн в саду до самого края налит синим небом.
Большеглазые, большешерстные цветы – анютины глазки – повернули свои бархатные лица на восток.
Над клумбой стоит друг Горького, седеющий блондин Иван Николаевич Рокитский. Он закинул голову и смотрит в небо двумя блистающими кругами бинокля.
Стекла сверкают синим.
Звонко поют пчелы, летят к липам.
На огороде пчелы залезают в желтые мешки огуречных цветов и гудят у самой земли, в густых матовых листьях.
Большая комната с желто-солнечными стенами.
На мраморном столике высокий узкий радиоприемник.
Рядом с ним высокий желтый бокал. В бокале косо стоит лиловый левкой.
Высокоплечий, длинноногий Горький, одетый в светлый костюм, подошел к окну.
За окнами солнце и липы в желто-зеленой тяжести цветов.
Дальше перелески, поля колосящейся ржи; белый низкий дым цветущей гречихи.
Все кончается синим, изо всех сил синим, небом.
– Летит! Смотрите, Алексей Максимович! – закричал Рокитский.
В желтую комнату вошел человек в сером плаще.
Сел около радиоприемника, откинул голову на спинку кресла.
Это Ромен Роллан, горбоносый, широколобый, усталый, спокойный. В комнате свежо, на Роллане пиджак с седым ворсом.
Горький настроил радиоприемник.
– Говорит «Луна», – раздался голос. – Небо над нами чернеет. Тишина. В верхнее смотровое отверстие гондолы мы видим над собой медленно раздувающиеся прозрачные стенки оболочки баллона нашего стратостата. Он кажется сумрачным небом.
Рокитский смотрел в бинокль.
Высоко-высоко стратостат круглел в небе, как маленький серебряный плод.
– Говорит «Луна». Слушайте! Слушайте! Слушайте! Стенки гондолы нагреваются солнцем. За иллюминаторами черно. Горят звезды. Внизу все расширяется пустая даль.
На земле гудели пчелы, прилежно возвращаясь к цветам.
В небе над Москвой висел стратостат с искрой гондолы под ним.
Ниже него, уступами диаграммы, белел след высотного самолета.
– Спуск будет трудный, – сказал Горький и постучал пальцами по столику. – На водороде, видите ли, летят. Им газ неудобно выпускать. Пустые стенки начнут тереться складками. А это шелк. Значит, искра. Очень надо лететь аккуратно...
– Говорит «Луна». Приборы работают прекрасно. Мы берем пятидесятую пробу атмосферы. Слышим пощелкивание камеры для измерения интенсивности космических лучей. Привет создателям пятилеток! Привет Москве! Привет заводам и колхозным полям! Привет от немерцающих звезд стратосферы!
Два старика сидели около радиоприемника.
Алексей Максимович посмотрел на Роллана так, как отец смотрит на друга в час, когда старший сын сдает экзамен.
– Спокойный голос, – заметил он.
Ромен Роллан ответил:
– Это голос могучего народа, который создает под руководством Компартии, в героическом и упорядоченном порыве, новый мир. Никто не стоит у вас между героем и подвигом.
Горький ответил:
– В нашей стране художник и ученый ограничены только волей трудового народа, волей, которая стремится освоить все подлинные культурные ценности человечества.
– Говорит «Луна». Мы выбрасываем еще балласт. Подымаемся. Высота шестнадцать тысяч метров. Подымаемся. Приборы работают прекрасно.
Пчелы влетели в комнату, осмотрели левкой, вылетели, как будто по давно знакомой дороге.
– Фашисты, – сказал Ромен Роллан, – недавно говорили, что они убьют миллионы людей и не получат осуждения, так как утвердят новые законы нравственности. Им не удастся это. Разум сильней.
Горький ответил:
– Спасибо за любовь к разуму и за веру в него.
Ромен Роллан освободил ладони из-под плаща и сказал, обращаясь к радиоприемнику:
– Я жму руки героев и через них бесчисленные руки великого народа, создающего новую науку и новое искусство.
– В детстве, – сказал Алексей Максимович, – мы конались на палке: один охватит ладонью, другой – выше, потом еще рука, – так до конца, потом покрывали ладонью и считали: «Покрышка, гвоздь, молоток!» Наш верх! Мы не позволим убивать.
– Это и значит – побеждать смерть, – сказал Ромен Роллан.
– Говорит «Луна». Спускаемся. Спуск происходит быстро! Экономим балласт. Внизу медленно проступает полоса Москва-канала.
– Балласт берегут, – пояснил Горький.
– Спускается! – закричал из сада Рокитский.
– Это американцы нам гелия не продают, – продолжал Горький. – Гелий не горит. К будущности нам дорогу загораживают. Это у них не выйдет, и гелий найдем... Будущность для нас – это реальность, действительность. Прошлое и даже настоящее от нас не зависит. Будущность – создаваемая действительность.
