Заметки на полях - [40]

* * *

— Наверное, поэтому я и вернулся, — закончил я свой рассказ.

Да-да, знаю, надо было отложить объяснения до другого раза, чтобы не портить сказочный вечер. И тогда, в лучших традициях Голливуда, моя тайна всплыла бы в самый неподходящий миг и всё разрушила. Но к писательству меня не в последнюю очередь подтолкнуло то, что голливудщина достала своей тупизной. Мои герои были другими. Они просто сразу выкладывали всю правду, и драма начиналась уже там, за пределами интриги.

— Почему? — спросила Катя.

Мы сидели всё там же, на деревянной скамеечке, кем-то заботливо вкопанной метрах в десяти от обрыва. В десятом классе скамеечка будет серой, сейчас она ещё радовала глаз свежей желтизной.

— Потому что в глубине души всю жизнь жалел о тебе. Знаешь… В тот первый раз я просто отдал тебе конверт, а ты ничего не сказала. Мы ни словом не перемолвились до конца школы.

Она сунула руку в карман и я различил шуршание. Неужели она таскает те дурацкие стихи с собой?.. О, стыд. О, графомания…

— Наверное, я тебя тогда не знала. И не боялась. И не видела…

— Ага. То есть, ты признаёшь, что всё это из-за того, что я вёл себя как дурак?

— Почему… Не как дурак. Ты просто очень смело себя ведёшь. Как будто бы вообще ничего не боишься.

Её рука нашла мою, и я с удивлением понял, что не только не воздвиг стену между нами, но наоборот — укрепил какую-то незримую связь. Укрепил! Да неужели вот это вот, маленькое и беззащитное, может продержаться хоть сколько-то?.. Как бы я хотел в это поверить…

— И почему ты только мне веришь? — пробормотал я.

— Потому что ты не врёшь.

Наши взгляды опять встретились, мы снова потянулись друг к другу.

— Губы распухнут… — остановилась вдруг Катя.

— Беда, — вздохнул я. — Но это уже, как бы, не разумная предосторожность, а свершившийся факт.

Она коснулась своих губ руками и тихо засмеялась. Потом мы всё-таки поцеловались ещё и ещё.

— А завтра они у тебя ещё и болеть будут, — вспомнил я.

— Это что, всегда так будет?

— А ты как хотела? Любовь — это боль, детка. Привыкай.

Но потом я всё же сжалился над озадаченной Катей и сказал:

— Да нет, конечно. Привыкнем. Мышцы адаптируются к нагрузкам. Но вот то, что тебе домой пора…

— Ой! — дёрнулась Катя и задрала левый рукав. Там у неё оказались маленькие часики со стрелочками. — Десять часов!

— Бежим, — согласился я.

Десять часов — это даже для меня был небольшой перебор.

До посёлка мы добрались за десять минут — неслись, взявшись за руки, не разбирая дороги, то и дело хохоча, как сумасшедшие.

Я проводил Катю до подъезда. Вокруг не было ни души, и, стоя под козырьком, мы с ней поцеловались ещё раз.

— Выгонят из дома — приходи ночевать, — сказал я. — Только тс-с! Не возражай. Это моя любимая детская фантазия, что беззащитная красавица приходит ко мне, потому что ей негде жить.

— Завтра…

— Завтра заходи после школы, — сказал я. — Мама на сутках. Придёшь?

Она кивнула, улыбнулась и нырнула в подъезд. А я, переведя дух, двинулся домой по погружённому во мрак посёлку.

Губы болели адски — после стычки с Рыбой, по-хорошему, вообще бы неделю ими не пользоваться, но разве я мог тогда, перед обрывом, врубить заднюю? Кто бы смог на моём месте? Пусть этот человек поднимет руку, и мы все побьём его камнями! И обоссым. Ибо не фиг.

Я прошёл половину пути до дома, когда вспомнил о письме. Вернулся на площадь, дошёл до почты и бросил конверт в синий ящик. Постоял минуту, размышляя, на фига я это сделал, потом пожал плечами и двинул к дому. Пару раз оглянулся на дом Кати. Нет, увы, не шла оттуда понурая фигурка. Не сбываются детские мечты…

Ну, так я тогда думал, по крайне мере. Жизнь, в тесном сообщничестве с дядей Петей, готовила мне ещё много сюрпризов.

23

Если бы вам хотелось снова и снова читать про однообразные пересирательства подростков с родителями, вы читали бы какое-нибудь другое дерьмо. Но раз уж мы с вами собрались здесь, то можно и опустить сцену моего эпического и триумфального возвращения домой без двадцати одиннадцать ночи. Да, б**дь, «ночи»! Не «вечера», нет.

Переживём мы без образа матери, сидящей в/на кухне с пузырком валерьянки. И без последующих объяснений со слезами и всяким таким прочим.

Говоря «мы», я имею в виду «вы». Везучие сукины дети… А пока мы с мамой выясняем отношения, подумайте-ка вот о чём.

Каждый день миллионы искренне любящих людей вгрызаются друг другу в глотки. Ты опять не вынес мусор! Ты снова не помыла посуду! Ты задержался после школы на десять минут! Ты не сказал, что любишь меня, уходя на работу! Я тысячу раз тебя просила ставить вилку в подставку зубчиками вниз! Прекрати спать с моей лучшей подругой!

Психологи скажут, что у всего этого есть глубинные причины, и даже найдут их, помогут решить. Но на самом деле всё гораздо проще. Когда мы любим, мы изо всех сил стараемся обкромсать жертву своей любви под некий воображаемый идеал, а когда не получается — психуем. Неправильно поставленная вилка уничтожила больше браков, чем супружеская измена, и, говоря «уничтожила», я имею в виду не развод, а медленное взаимное гниение. Корабль мертвецов, плывущий морем Безысходности к пристани Убитой Мечты.