Замерзшие поля - [51]
На следующее утро Лахсен пришел в комнату Идира. Его глаза были красны от вина, которое он пил. Он уселся на полу и вытащил платок с узелком на уголке. Развязал, и ему на колени упало золотое кольцо. Подняв кольцо, он протянул его Идиру.
— Тебе. Дешево достал.
Идир видел, что Лахсен хочет, чтобы он принял подарок, и надел кольцо на палец.
— Пусть Аллах дарует тебе здоровье.
Лахсен почесал подбородок и зевнул. Потом сказал:
— Я видел, как ты на меня смотришь, поэтому мы пошли на каменоломню — я думал, там удобнее всего. А потом вспомнил ту ночь, когда полиция повязала нас в Буач-Хаче, и вспомнил, как ты смотрел на меня. Повернулся и бросил ее там. Дешевка!
— Так ты не в тюрьме и пьян! — Идир рассмеялся.
— Это верно, — подтвердил Лахсен. — И поэтому дарю тебе кольцо.
Идир знал, что кольцо стоит пятьдесят дирхамов, не меньше, и он сможет его продать, если срочно понадобятся деньги. На этом их дружба с Лахсеном закончится, но тут уж ничего не попишешь.
Иногда Лахсен заглядывал по вечерам с бутылкой вина. Он выпивал всю бутылку, Идир курил трубку с кифом, и они слушали радио, пока программа в двенадцать часов не кончалась. Потом, очень поздно, шли по улицам Драдеба в гараж, где приятель Лахсена работал ночным сторожем. В полнолуние было светлее, чем при свете фонарей. А когда луна не сияла, на улицах было пусто, и в редких ночных кафе мужчины рассказывали друг другу о проделках воров, которых становилось все больше. Это оттого, что почти нигде не было работы, и деревенские продавали коров и овец, чтобы заплатить налоги, а потом перебирались в город. Лахсен и Идир работали где придется, когда выпадал случай. Какие-то деньги у них водились, они не голодали, а Лахсен иногда мог позволить себе бутылку испанского вина. С кифом Идиру хлопот было больше, поскольку всякий раз, когда полиция решала исполнять закон, который приняли против кифа, его бывало непросто достать, а цены взлетали. А затем, когда кифа становилось навалом, потому что полиция переключалась на оружие и повстанцев, цены оставались высокими. Идир не стал курить меньше, но теперь курил один в своей комнате. Если куришь в кафе, непременно отыщется человек, который забыл свой киф дома и будет просить у тебя. Идир сказал своим друзьям в кафе «Наджа», что бросил курить и неизменно отказывался от трубки, если ему предлагали.
Вернувшись домой рано вечером, когда в открытое окно проникали сонные городские звуки, потому что было лето и на улицах звучали голоса людей, Идир уселся на стуле и задрал ноги на подоконник. Так он мог курить и смотреть на небо. Придет Лахсен, они поболтают. Время от времени они ходили вместе в Эмсаллах, в барраку возле скотобойни, где жили две сестры со своей слабоумной мамашей. Лахсен и Идир напаивали мать допьяна и укладывали спать во внутренней комнате. А потом напаивали сестер и проводили ночь с ними, не платя. Коньяк был дорог, но все равно выходило дешевле, чем запросили бы шлюхи.
В разгар лета, на праздник Сиди Касема вдруг стало очень жарко. Люди ставили палатки из простыней на крышах домов, готовили и спали там. Ночью при свете луны Идир смотрел, как на крышах покачиваются коробки из простыней, а внутри горят красные огоньки жаровен. Днем солнце, сиявшее в этом море белых простыней, слепило его, и он старался не выглядывать в окно, когда ходил по своей комнате. Ему бы хотелось жить в комнате подороже, со ставнями, не пропускающими свет. От яркого солнечного дня, наполнявшего небо снаружи, было никак не защититься, и он с тоской ждал сумерек. Он взял за привычку не курить киф до захода солнца. Ему не нравилось курить днем, а особенно — летом, когда воздух горяч, а свет ярок. С каждым днем становилось все жарче, и он решил закупить впрок еды и кифа, чтобы взаперти продержаться несколько дней, пока не станет прохладнее. Два дня на этой неделе он работал в порту, так что деньги у него были. Он положил еду на стол и запер дверь. Потом вытащил из замка ключ и швырнул в ящик стола. Рядом со свертками и банками в корзинке, с которой он ходил на рынок, лежала большая пачка кифа, завернутая в газету. Он развернул ее, достал пучок и обнюхал. Два часа Идир просидел на полу ощипывая листья и измельчая их на кухонной доске, отсеивал и резал, снова и снова. Однажды солнце добралось до него, и пришлось пересесть подальше от жары. Когда солнце село, у него был готов запас на три или четыре дня. Он встал с пола, сел на стул, положи кисет и трубку на колени и закурил. Радио играло берберскую музыку, которую всегда передавали в это время для лавочников из Суса. В кафе мужчины нередко вставали и выключали ее. Идиру же она нравилась. Курильщики кифа обычно любят ее из-за накуса, все время выстукивающего один узор.
Музыка играла долго, и Идир думал о рынке в Тизните и мечети с древесными стволами, торчащими из глинобитных стен. Он посмотрел на пол. В комнате еще сохранялся дневной свет. Он открыл глаза пошире. По полу медленно расхаживала крошечная птичка. Идир подпрыгнул. Трубка с кифом упала, но чашечка не разбилась. Птичка не успела даже пошевелиться — он накрыл ее рукой. Даже когда он сжал ее в ладонях, она не сопротивлялась. Разглядев ее, Идир решил, что птички меньше ему видеть еще не доводилось. Головка у нее была серая, а крылышки — черно-белые. Она смотрела на него и, похоже, не боялась. Он снова сел на стул, держа птицу на коленях. Когда он поднял руку, птичка не пошевелилась. «Это птенец, летать не умеет». — подумал Идир. Он выкурил несколько трубок кифа. Птица сидела смирно. Солнце скрылось, и дома засинели в вечернем свете. Он погладил птицу большим пальцем. Затем снял кольцо с мизинца и надел на мягкие перья ее головки. Птица не обратила на это внимания.
