Заложники - [17]

Но уже отсеялся от нас Лева Рубин, отъехал в далекие края, в мир загнивающего капитализма, нейрохирург высшего класса, которому не давали, хотя он мог бы запросто стать знаменитостью, гордостью, светилом, славой, с его-то руками и глазом, с его интуицией и выносливостью, и все это, невостребованное, распирало его, выдавливалось наружу колючестью, резкостью, выплескивалось всякими каратистскими увлечениями, пока наконец не взорвалось, и все, не было больше с нами Левы, где-то за пределами прогремело его имя, в чем мы, кстати, нисколько не сомневались.

Уже Гоша Стукалов, который тут же, в бане, мог зарисовать какого-нибудь восточного человека, завернувшегося в простыню, так, что тот не мог оторваться и платил деньги, и эти деньги Гоша моментально спускал, словно не знал, что с ними делать, хотя часто сидел впроголодь, не желая продаваться, - он уже стал инвалидом, попав, пьяный, под машину, а мог бы и вовсе не выжить, но - собрали, слова доктора, буквально по кусочкам, вытащили. Мы навещали его в больнице, где он учился заново ходить, внезапно останавливался, прислонялся к стене, бледнел - мутило его, а мы поминали Левушку Рубина, потому что тот наверняка смог бы совершить чудо, мы были уверены.

У Кости Зайчонского родился третий ребенок, мальчик, ему уже было совсем не до бани, все это понимали, но - вдруг появлялся у кого-нибудь дома, вечером, садился у телевизора, молча, на час или два, что показывали не имело значения, и также молча уходил, ничего не объясняя...

Мы все были странными в какой-то мере, а может, и нормальными странными же были другие, пойди тут разберись. Но, собираясь в бане, все словно молодели, скидывали, по меньшей мере, десяток, так что жизнь еще была впереди, еще что-то обещала, манила, звенела колокольчиками, и так хотелось тряхнуть стариной!..

Мы были на нашем острове одни, без женщин, обвеваемые свежим ветерком воли и неизвестности, которой, неоцененной, так много было в юности, так много, что иногда делалось страшно, зато теперь ее было ровно столько, сколько мы сами себе отмеривали - и не больше. А наши женщины все равно были в нас, и сколько было о них говорено - как бы со стороны, с удивлением, с недоумением, с радостью или с обидой, с надеждой или с отчаянием, с восхищением или тоской...

Да что душой кривить, под всем этим, разным, разноликим, клубящимся, бросающим из холода в жар, возносящим и повергающим теплилось, сладко-горькое, что вот живем же, и дети, и даже, может быть, любовь, хотя никто не знает, что это такое, и всякое, без чего вообще непонятно...

Все наверняка помнили, кто был в тот раз - как Максим, без лица, с темным провалом вместо, принес в баню бутылку водки, литровую, которые только появились в продаже, не раздеваясь, не заходя в парилку - просто забился в угол, затравленно, никому не предлагая, налил стакан, выпил, зажевал кем-то заботливо подвинутым бутербродом с колбасой, некоторое время сидел, не глядя ни на кого, и только потом наконец сумел выдавить из себя, что, кажется, разлюбил жену...

Бог его знает, что у них там произошло - Максим долго объяснял, вернее, пытался объяснить, как у него внутри, - тыкал себя кулаком в грудь, в солнечное сплетение, - что-то разломилось, разъехалось, словно не свое, глухота какая-то, но он понял - произошло, он этого давно опасался, но теперь все, никаких надежд, конец, даже парилка его не прельщала. Так и продолжал сидеть в одежде, пока не помогли ему допить эту бутылку, утешая и говоря всякие слова, что еще, может быть, наладится, сочувствовали ему потому что разлюбить, если это вот так, то никому не пожелаешь. Все прониклись, скинулись тут же, и Максим побежал за новой, хотя все были уверены почти, что он не достанет, поздно уже было, или куда-нибудь закатится, чем возвращаться. Но он принес, купил у таксиста, и мы еще раз постигли, как все трудно, как мучительно трудно, горько, и сладко, и печально, отчего хотелось жалеть друг друга, и не было ничего дороже мужской дружбы!..

У Севы же Кривулина все было в порядке - и вообще, и с женой. Эдик говорил: красивая жена, там все нормально было, и в Питер они часто вместе катались, с женой и дочкой, и даже за границу по путевке, куда из нас никто не ездил, да и плевать нам было на эту заграницу, где никакого духа, а сплошное шмотье и электроника.

Просто он нам нравился, может быть, за это свое, питерское, которое, хоть он и стал москвичом, все равно сидело в нем. Мы чувствовали. И было приятно ощущать, что он, другой, все-таки чем-то похож на нас, и он тоже, наверно, чувствовал, потому что редко, но появлялся, придвигался к нам своим лицом, серыми глазами, задавал иногда даже смешные, наивные вопросы.

Понравилось нам и то, что он, как сообщил Эдик, сделал себе операцию глаз в клинике Федорова, кератомию - так, кажется, купил подержанную "шестерку", "Жигули", и тут же зимой, без тренировки - какой у него опыт? отправился на ней в Питер. Что ни говори, а в этом что-то было, - мы как раз собрались в Сандунах, когда он туда поехал, и Эдик беспокоился, не случилось ли с ним чего: зима стояла недужная, то оттепель, то внезапный резкий мороз, гололед, прохожие руки-ноги ломали на неочищенных тротуарах, даже по телевизору предупреждали, чтоб осторожнее... А он один, по скользкой дороге, можно сказать в первый раз, что угодно могло произойти. Родин, старый автомобилист, за рулем, наверно, класса с восьмого, настоящий ас, и тот сказал, что Кривулин - отчаянный парень. Это был большой комплимент, уж кого-кого, а Родина, который мог вести машину днем и ночью, по любой дороге, и даже раза два или три, выступал в качестве каскадера, трудно было удивить.