Залежь - [55]

Все слышали, как перестукиваются тросточка с протезом на редких ступеньках приставной лесенки, но никто не видел, как морщился Грахов. Никто и никогда.

— А детский сад стройте. Стройте!

И только поэтому уже не напрасно ехала Алена Ивановна сюда.

Грахов сидел сзади. Он всегда сзади садился. Заставляла нога. Скрипучая, негнущаяся, тяжелая. И не своя, и не чужая. Подарок войны.

А райкомовская «Победа» доматывала на колеса сотую тысячу дорог, и пожилой шофер не сводил глаз со счетчика, на котором додежуривали вахту башковатые девятки и сменить их вот-вот должны были исполнительные ноли. Машина прокатилась последние метры и встала.

— Что случилось, Василий Васильевич?

— Ничего. Звездочку рисовать будем.

Шофер открыл тайничок, достал кисточку, достал трафарет, достал флакончик с белой краской, достал чистую тряпку, и делал он все это до того по-хозяйски, что секретарь засомневался:

— А мы успеем к двум часам? У меня с двух прием.

— Вполне. Когда мы опаздывали?

Такого Грахов не помнил. И если даже до района оставалось сто десять километров расстояния и всего час времени — Василий Васильевич все равно успевал.

Вышли из машины. Шофер подал Грахову флакон с кисточкой, дочиста вытер дверку, опустился на колени, снял кепку, чтобы не мешалась, приложил картонку с вырезанной звездочкой, отклонился на вытянутые руки — не косо? Нет.

— Хорош.

Шофер прищуривал левый глаз, целился кисточкой в узкое горлышко, попадал, соскабливал о край лишнюю краску, прикусывая верхнюю губу, закрашивал один лучик, сколупывал ногтем выпавший волосок, переводил дух, принимался за другой. Одолел наконец.

Шофер обхватил колени, воткнул между них подбородок и, не мигая, смотрел на звездочку.

— Вторая за мою практику. Первую на ЗИСке под Прагой так же почти вот с командиром автовзвода мы рисовали. Несет кого-то опасная!

Василий Васильевич, будто не за пятьдесят ему, а за семнадцать, пошел с земли винтом, выбежал на середину дороги и замахал кепкой шоферу грузовика, за которым волочился лисий хвост пыли.

— Отворачивай! Ромка! Отворачивай, тебе говорят! Да, да! Стороной давай!

Грузовик понятливо вильнул на целик, хвост оторвался и повис, шофер приоткрыл дверцу, выбросил ногу на подножку, вытянулся, насколько пустила рука, держащая руль, но, заметив секретаря райкома, нырнул в кабину, не усидел, опять вылез и закричал на всю степь:

— По-здра-вля-ю! Дядя Вася!

И пока не вывернул на дорогу, не отпустил кнопку сирены.

— Кто это? — спросил сквозь смех Михаил Павлович.

— Да Ромка ж Узлов. Племянник мой.

— Вот так здравствуйте! Ромку не узнал.

— Да его мать с отцом не узнают уж с этой целиной. Одни мослы остались. Рычаг Архимеда.

— П-похож. Опоздаешь ты меня сегодня, Васильевич. Не мог в гараже звездочку свою наклеить?

— И свою и нашу. Мог. Но то было бы уже не то. Обидеться не долго старушке. А теперь она знаете как на радостях помчит? У-у-ух! Держись только. — Коснулся пальцем звездочки. — Все. Высохла.

Напрасно поглядывал Грахов на часы той же марки, что и машина. «Победа», распочав вторую сотню тысяч километров, бежала, будто вчера с заводского конвейера, уступая развилки поровнее встречным увальням-грузовикам, гудела на сусликов, которые давно привыкли к гудкам и ничуть не боялись их, обходила стороной подросшие выводки гусят, им больше места в целой степи нет пастись, кроме этой дороги, и, поюлив из улочки в переулочек, выскочила на площадь, шуганула стаю голубей от парикмахерской, скрипнула тормозами.

— Что, Васильевич? Опять сто тысяч на счетчике?

— Тысяч не тысяч, а сотня есть. Побриться успеете.

— А надо? — провел Грахов выгнутой ладонью по скулам.

— Да сойдет еще.

— Тогда — в райком. Пораньше начнем, попозже кончим, смотришь — то на то и выйдет.

Его ждали уже, и незанятым остался только последний стул. На первом — Храмцов. Грахов поздоровался со всеми сразу, стараясь громко не стучать, подошел к двери кабинета и остановился перед листом писчей бумаги над табличкой с часами приема.

Представители

целинных

колхозов и совхозов

принимаются вне очереди

«И в любое время, надо бы добавить», — подумал Грахов, открывая дверь.

— Товарищ, товарищ! Вы куда? — встал на дыбы русобородый парень с комсомольским значком. — Во-первых, займите очередь, здесь много нас, целинников, не вы один, а во-вторых, секретаря нет и неизвестно когда будет.

— Здесь, здесь я. Сейчас приму. — Повернулся к Храмцову. — Заходите, Лукьян Максимович.

И пока Храмцов раздумывал, что сделать с фуражкой, на стуле оставить или с собой прихватить, дверь ждала раскрытой, пропуская в кабинет голоса.

— Ну, что, молодой с бородой? Обмишулился, значит?

— А, обмишулишься, вон как от него степью пахнет.

Парень заикнулся было на следующее оправдание своей оплошки, но его заглушил кто-то из местных:

— Храмцов! Погоди-ка. Ты ж вроде не целинник, а наперед всех лезешь.

— Целинник, не целинник. Может, целинник. Можно, Михаил Павлович?

— Входи, входи. Выкладывай, что у тебя с Краевым произошло.

— Ничего. Ну, сперва маленько по… Ну, как бы вам это сказать? По… Поцапались, а потом по… Как бы вам это сказать? Помирились. Заочно. Я им — документы, они мне вот эту бумажку, — положил Храмцов на стол Иваново завещание.