Залежь - [50]

— На вот, помешали они тебе. И так полсела на ноги подняли быком этим.

— Слышь, Иван Филимонович! А заедем обратным рейсом на кладбище?

— З-заедем!

— Придумали. Это зачем еще?

— Как зачем? Кто недавно помер, с перепугу…

— Воскреснет, — досказал Узлов.

— Ну, разболтались. Не к добру. Дом не проскочи, водитель.

— Я, Машенька, с завязанными глазами точно против своих ворот остановился бы и в ограду бы въехал, никакой воротни бы не задел, да, видно, не на том месте поставили мы с тобой дом, женушка. Тр-р, вот он, голубчик.

Иван вылез на подножку. Их дом, в который он угробил столько сил, из-за которого столько ночей недоспал и столько кинокартин пропустил, смотрел теперь мимо него горничными окнами в бельмах занавесок.

— А что это наша домовница нас не встречает? Устиновна!

— Ага, как же, докричишься ты ее, спит без задних ног.

Но в кухонной избе вспыхнула спичка, зажглась лампа, прошарпали на крыльцо подшитые ремнем валяные обутки.

— Ихто там?

— Хозяева, бабушка! Что ворота не отпираешь?

— Сичас, сичас. Домой возвернулись или как?

— За пожитками!

— А-а-а, за пожитками. Притулились, значит, к чьей-то широкой да теплой спине?

— Притулились, Устиновна. Спина та, правда, пока не очень шибко широкая, но что теплая, то теплая, это ты верно.

Марья пошла открывать ворота, Иван смотреть, где можно развернуться.

— Рома! Давай сюда вот, в проулочек воткнись попробуй, а потом лево руля потихоньку. Давай, давай, давай… Х-хорош! Давай прямо. О! Как у Аннушки. Навострился. Глуши. Устиновна!

— Я Устиновна.

— Ты бы это… пока мы тут щель да щевель, поджарила рыбки нам. В подполе, в ямке. Почищенная, подсоленная…

— Рыбка вся, сынок.

— Аллах с ней, жарь всю, жалко, что ли, добра такого… То есть, как это вся? А куда она делась?

— Раздала, окаянная душа, раздала. Думала, не скоро вы…

— Ну и ладно, коли раздала. Лишь бы не выбросила. Тогда жарь яички, а мы начнем. Маша! Сперва, я думаю, коровенку засадим.

— На вот. — То есть — конечно, разумеется, само собой, я тоже так считаю, правильно ты решил, нельзя было перевести иначе Марьину интонацию, потому Узлов и зачесал затылок.

— Вдвоем, Филимонович, корову в кузов нам не засадить. Телушка если — осилим, пожалуй.

— Сама взойдет. У меня все припасено, все приготовлено.

Коровка, узнав по голосам хозяев, помыкивала в деннике, шатала жидкие колышки загородки, норовила поддеть рогом пряслину, и когда ее выпустила Мария, буренка и вправду сама «взошла» в кузов по приготовленному настилу, увязавшись за хозяйкой.

— Вот умница моя. Ваня! Тащи свой верстак. Отгородим.

Грузились долго. Темень, кузов высокий, пока залезешь в него да слезешь, а время идет. Доброго особо ничего и не было, так, черепки всякие, но сколько ж их оказалось — это жуть. Пока не шевелишься никуда с насиженного места, вроде бы и нет ничего, а стронешься — бог ты мой. И за что ни хватись — все нужно, все сгодится в хозяйстве. Ладно, машина такая, кузов с железнодорожную платформу. Уместилась и обстановка, и кухонная утварь, начиная с клюки и кончая двухведерным чугуном — воду греть для стирки, тазы, корыто, кадка с малосольными огурцами, клетка с курами, гончарный круг, точило, плотницкий инструмент и с кубометр еще прошлогоднего кизяку. Остался стол, четыре табуретки, четыре вилки, булка хлеба, блюдо огурцов и сковородка с яичницей. Сели за стол.

— По мирскому обычаю выпить полагается на посошок. — Устиновна вынула из-под фартука руки. В одной — четвертинка, на пальцах другой — стакашки. Поставила перед каждым.

Узлов накрыл свою посудину ладонью и положил в карман.

— За рулем не пьем. Ни под каким предлогом.

— Правильно, Рома, — одобрил Иван. — Тем более что с грузом пойдем. — Приподнял за горлышко пузырек, поглядел на него снизу, снова опустил. — Тогда и я не буду. Мало ли что в дороге случится. А вы, бабоньки, можете соблюсти мирской обычай.

— Ой, да не окаянная ли я душа, чуть вас без документов не отправила, — вдруг всполошилась Устиновна. — Сам председатель принес. — Устиновна убежала к печке, достала из печурки паспорта, так же круто вернулась, подала Краеву. — И пусть, говорит, извинят они меня. Пусть, говорит, промеж нас добро останется.

— Ну и спасибо ему за то. К нам подобру, мы подобру. Маша! Где у нас тетрадка была? Тащи!

— На кой она тебе понадобилась?

— Официальное завещание составлю.

— По почте пошлешь, поедем. Человек уж сутки скоро не спавши, да с утра опять за нее, — покрутила Марья воображаемый руль.

— Пусть пишет. Этим не натянешь. Хватит? — выдрал Узлов лист из личного блокнота. И авторучку на лист положил.

Иван подтащил все это к себе, вытер о рабочие шаровары перо, осмотрел его на свет, вывел в правом углу «Тов. Хр» и осекся.

— Маша! Ты не помнишь, председатель у нас с какой буквы писался? С «о» или с «а»?

— Совсем рехнулся мужик у меня. С «Х»!

— Это ясно, что с «Х». Хром-цов или Храм-цов?

— А вот этого, слышь, я тоже толком не знаю. Пиши, разберется.

— Тов. Х-хромцову, — продолжил сам себе под диктовку Иван. — От мужа и жен… Нет, не так. От супругов Краевых. Заявление. Э-э-к нет. Завещание ведь это. Просим принять от нас в вечное поль-зо-ва-ни-е… В вечное пользование наш дом и с пристройками. И все, пожалуй. Недосуг мне размазывать.