Залежь - [35]

— Слыхала? Федюшку-то моего… Во-во. Как большого.

Правда, сидел Федька не за большим тоем и не возле юрты, как сейчас, а в детской комнате бывшего поповского дома, но все остальное было так же: и кошма, и скатерть, и пиалки, и «самаур» с чайником на конфорке, и дедушка-казах подарил ему тогда под одобрительный гвалт ребятишек сшитые по мерке настоящие казахские сапожки с высокими и широкими голенищами.

Потом он посмотрел кино «Мы из Кронштадта», нажив себе мечту о матросской тельняшке. Она была ему прости необходима, чтобы доказать кладбинским пацанам — есть у Федьки отец! И не кто-нибудь — моряк: видите, рубашку свою в подарок послал. Вот она! Чужой дядя не пошлет.

Дружба с казахскими ребятами, дареные сапоги, кино и мечта о тельняшке были пусть маленькими, но заметными уже вешками, которые расставило время в Федькиной жизни, и по вешкам этим можно было прийти обратно к земле и людям. Надо было идти.

Идти прямо отсюда, от казахской гостеприимной юрты.

— Жай?[5]

Застыла бабушка с поднесенной к губам чашкой, умолкли, прислушиваясь, все восемь ее внучат. И даже Вася Тятин замер с открытым ртом, не насмелясь выпустить из него последнее слово начатой фразы. Но слышно ничего не было, только земля вроде бы чуть-чуть подрагивала.

— Нит, трахтар-га, — успокоилась казашка и отпила чаю.

— Что? — Сашка Балабанов вскочил на ноги, подбежал к нивелиру, забыв, что он «фотоаппарат», развернул трубку в ту сторону, откуда они явились. — Точно. Вагончик нам привезли.

— Э-э?

— Домой, говорю, бабуся, нам пора.

Уходить им действительно было пора, там могли хватиться, если не хватились уже, и пуститься в розыски.

— До свидания, бабушка!

— Хош аже.

— Хош, хош, агатай, — поклонилась Чамину казашка, но тот вместо ответного поклона нахмурился и, повернувшись, зашагал в степь.

Назвала Чамина старая женщина старшим братом — агатай, а он… обманул. Не оборачиваясь, плелись за ним и Вася Тятин, и Саша Балабанов. Им тоже было стыдно за этот глупый фокус с фотографированием, который наверняка разгадала добрая бабушка-аже. Против чего угодно может устоять человек, только не против доброты.

Никто из троих не оглянулся, а потому не мог видеть, как из-за юрты вышел Евлантий Антонович с фотоаппаратом на ремешке, как старшая внучка Карлыгаш — Ласточка — провожала их взглядом, бороздя перед собой носком башмачка черту, через которую она никак не решалась перешагнуть теперь, сразу же вслед за ребятами, но обязательно перешагнет потом.

11

Ни больших, ни малых одинаковых судеб нет. Схожих — много. Очень много. Но люди все равно разные все, потому что законы, писаные и неписаные, обычаи, нравы и климат даже создают условия, в которых жили, живут или хотят жить они, разные везде, а стало быть, и причины, заставляющие пересматривать эти условия, давать оценку и задумываться о перемене жизни, у всякого свои.

Иван да Марья из Железного своего в какой-то «Антей» переметнулись, как людям казалось, совсем безо всякой выгоды для себя.

— И какого лешего не жилось им тут? — судачили по селу. — Хозяйство не последнее, дом — новый.

— Не хотелось, стало быть, хоть и в новом доме, да по-старому жить.

— Ой, да хрен на редьку менять — только время терять. Не все равно, где землю пахать! Плуг везде плуг, не балалайка.

— Пахари разные.

— Да так-то оно так.

Краевы, Иван да Марья, можно сказать, с целины на целину переметнулись, потому что в их Железном такой ли целинный совхозище впоследствии разросся, что и не верилось: миллионами доходов ворочал. Но Краевы ждать последствий не стали, они вообще никогда ничего не выжидали, а делали, как обстановка и совесть подсказывали.

Вернулся Иван Краев из рейса поздно, поставил автобус в ограде, сели они ужинать с Марьей, Марья одна без Ивана за стол не сядет, зная, что он должен приехать.

— А что, Маша, если мы в «Антей» переберемся?

— Ку… — И закашляла, поперхнулась. — Куда, ты сказал?

— Совхоз так целинники назвали. Ну, которых я встречал-провожал сегодня.

— На вот. Предложили, что ли?

— Нет, сам дорогой надумал.

— Он надумал. Нужны мы им.

— Маша-а-а, нужны. Ты бы поглядела на них. Ребятишки и ребятишки. И все из городов. Я уверен, заставь любого лошадь запречь — он ее головой к телеге заведет.

— На вот. — «На вот» у нее заменяло все междометия и частицы.

— Ей-пра не вру, Маша, нисколько. Поедем. Можно, сперва я, потом тебя с хозяйством перевезу.

— Нет уж, Ваня: на печь вместе и в путь — оба.

И, навязав по узлу пожиток первой необходимости, оставили хлев, огород и домашность на попечение добрым людям и на диво всему селу. Не зря их звали иван-да-марья. Есть такая трава семейства фиалковых.

Село, где родились, гусят вместе пасли на задах за камышовыми изгородями, учились в одних классах за одной партой и поженились потом Иван да Марья, называлось Железное, круглое и мелкое, как сковородка, соленое озеро — Железное, колхоз — тоже так. Все железное, но железного там было мало. Деревянного было мало, пласты, камыш да саман. Саман — это чуть ли не химическое соединение глины, соломы и свежего конского помета, равное по прочности бетону марки «100», недостатка в реактивах не ощущалось ни в какие времена — лепи да лепи. Вот и лепили-мазали из того самана все подряд, начиная с церквей и кончая предбанниками. Степь. И земля вокруг Железного, грех жаловаться, родила не хуже, если не лучше, чем в Лежачем Камне, сей хоть пшеницу, хоть рожь, хоть рукавицу-шубенку вовремя под пласт положь — к осени нагольный тулуп вырастет, но колхоз был настолько далек от районного центра, насколько председатели колхоза от земли. На председателей Железному не везло, и хозяйство при последнем из них до такой степени захудало, что на весь гужевой транспорт один полный комплект сбруи остался, лично председательский. Снасть эта — дуга, хомут, уздечка, вожжи, седелко с подпругой, тяж и кнутик — висела каждая на своей спице, и не в конюшне, а тут же, в председательском кабинете, и если припадала нужда ехать куда-либо не самому председателю, то выдавал он порученцу упряжь под расписку. Тут жили, как песню пели: все кругом колхозное, все кругом мое. И невдомек никому, что сами у себя тащат.