Залежь - [36]

Поженились Иван да Марья рано, едва по восемнадцати исполнилось им, и война шла еще. Война идет, а люди любятся, потому-то жизнь и сильнее смерти. Поженились, едва родители согласие дали на это. Заняли ничейную избу-самануху и стали жить, муж да жена.

Смирились и дали согласие на их супружескую жизнь дорогие родители только после того, как испробовали все средства отговорить Ваньку с Машкой до лучших времен. Война шла.

— Ты вот подумай только своей головой, сынок, — убеждал жениха отец. — Допустим, женился ты сегодня, завтра уж она дитя ждет, послезавтра тебя в армию взяли.

— Не возьмут. У меня бронь.

— Бронь твоя бумажная, Ванька. Не забывай. Смотри, какая жуть на фронтах творится. Так что вполне загреметь можешь. А там ведь стреляют.

— И я буду стрелять.

— Стрелок. Маму кричать ты будешь.

— Шиш я закричу. Я…

— Не огрызайся, слушай, что батька говорит. Заякал, Яков. Убьют тебя — куда она потом с дитем, кому нужна? Работников в семье убудет на одного, едоков на два прибудет. Не выгонишь: сноха, внук. Родная кровь.

— Вон чего боитесь вы.

— Боимся, сын. Время такое.

Этого же приблизительно опасались и Машины родители. Те вовсе старики уже. Марья у них самая младшая, заскребыш, говорят в таких случаях. Когда она родилась, Спиридон призыву на войну уже не подлежал, из возраста вышел. Из призывного возраста военного времени вышел, а детей строгал. И не только своей Лукерье. Дочь осуждал:

— Это ладно, Машка, — жужжал Спиридон, — коли у Ваньки любовь. А коли побалуется да оставит тебя и с пузом, и с носом? Что тогда запоешь? На-ка, мамка, покачай, получилось невзначай? Чтобы не видал вас больше вместе! И на лбу запиши.

Марья слушала отца одним ухом, другим свое вела.

— Спиридон! — начали доносить люди. — У тебя где глаза? И у тебя, Лукерья.

— А ш-што?

— А то, ш-што, — передразнили, — женихаются Ванька Филимона Краева с вашей Манькой почем зря. Не согрешили бы до времени, если не грешат уже. Ты вот послушай, какие речи они ведут. Покарауль.

Спиридону с Лукерьей караулить доченьку недосуг, в поле с утра до ночи, но коли уж посторонние люди начали пальцами в глаза тыкать — дело не просто. И, превозмогая сон и усталость, поковылял Спиридон задворками к ничейной саманухе, где собиралась на игрища сельская молодежь. Хватило терпения просидеть под камышовым плетешком, пока все парни и девчата не разошлись по домам. Все разошлись, парочка осталась. И целуются-целуются, слышно, возятся на завалинке. А время за полночь! Спиридон сидит, ждет, что из них дальше будет. Немного погодя зашептались:

— Вань… Не надо.

— Почему?

— Когда поженимся, тогда.

— Да ну-у. Скорей оженят.

— Не-ет, Ваня. Здесь нельзя. Увидят.

— Да кто увидит? Спят все. Ну пойдем тогда к мельнице.

— К мельнице? Ну пойдем…

— Ах ты, вертихвостка поганая! — выскочил Спиридон с камышиной из засады. — Я тебе, сучка, покажу «пойдем»!

А чего он покажет? Дочери — восемнадцать, отцу — шестьдесят восемь. Разбежались Иван да Марья, как пара зайцев, один в одну сторону, другая — в другую.

— Уфитилила, холера! И про мельницу забыла! Явишься!

Мария одна домой не пошла, дождалась брата с вечерок. Андрей догуливал последние деньки, отпущенные ему на поправку после госпиталя, и тоже просиживал на чьей-то завалине до третьих петухов. Легкое ему прострелили, а сердце-то целое.

— Машка? Ты чего, дуреха, не спишь?

— Тятьки боюсь.

— Попалась?

— А! Снаушничал кто-то. Сам бы он не догадался следить.

— Ладно, не тронет.

Андрей был в курсе всех любовных дел сестры и сразу догадался, что к чему, пообещал заступиться, чуть чего. Маша и в детстве частенько спасалась за братовой широкой спиной, как за китайской стеной, а теперь уж и вовсе в обиду не даст: одинаковой меткой мечены.

При сыне-фронтовике Спиридон дочери и слова не сказал, а утром, опрокинув ведро с удоем, вытащил ее за косы из-под коровы и отходил тут же в пригоне колхозно уздой — три дня ела стоя. А на четвертый убежала к Ване своему на полянку возле ничейной избы.

На полянке, вызванная в круг, сплясать как следует не сплясала, но частушку спеть — спела:

За миленочка ругали,

За миленка стали бить.

Выйду в сеночки потопаю —

По-вашему не быть.

Частушка с переиначенной в похабную третьей строчкой доползла сначала до ушей Лукерьи, Лукерья, ужаснувшись, пересвистнула Спиридону:

— Ты послушай, отец-батюшка, какие песенки наша доченька попевает.

И пересвистнула, матерщины не постыдилась.

— Кто тебе сказал?

— Нашлись люди.

— То не люди — сволочи.

Но как ни отзывался Спиридон о заушниках, а нравы села Железного он соблюдал и, остервенев, так добавил на готовое, что девчонка полмесяца лежмя лежала книзу лицом. Будь Железное поближе к следствиям — не избежать бы Спиридону суда на старости лет. Заместо судьи вырос на пороге Иван и без всякого суда и следствия вынес условный приговор:

— Еще хоть раз пальцем тронешь — подожгу. Де-д Спи-ри-дон.

— Ох ты, поджигатель мировой войны еще один явился, — пошел на попятную Спиридон и на прозвище не обиделся. Дедом Спиридона начали звать с тридцати лет после того, как прихватила его Лукерья у вдовушки, а у дочери вдовушки этой дети были уж. — Подожгешь, значит. А где ты спичек возьмешь?