Законы отцов наших - [26]

Мой взгляд случайно падает на открытые страницы судейской книги с корешком из красного бархата и тяжелыми страницами из плотной бумаги с зеленым обрезом. Обложка из черной марокканской кожи. По корешку золотыми буквами вытиснено мое имя. По здешней традиции эту книгу подарили мне, когда я стала судьей, — дневник судьи, место для личных заметок о каждом процессе. Чистые страницы передо мной такие же нерешительные, как и я сама.

«Решай», — говорю я себе. На этой работе ценят осмотрительность и осторожность, но не нерешительность. В конечном счете именно к этому и сводятся мои обязанности: сказать «да» или «нет». Однако для человека амбивалентного по своей природе это тяжелый труд. Я не знаю никакой другой профессии, кроме судейской, где так отчетливо проявлялись бы недостатки личности. Раздражительные становятся еще более вспыльчивыми; затаившие душевную травму становятся одержимыми властью или склонными к ее злоупотреблению. Человека, ежедневно мучающегося в раздумьях перед гардеробом, не зная, какое платье выбрать, эта работа может довести до умопомрачения.

Предполагается, что формулировки будут слетать с моего языка в окончательном виде и без задержки, как будто мой мозг штампует их автоматически. Однако сейчас я выжидаю, надеясь в глубине души, что на ум придет какая-то альтернатива, какая-то действенная мысль. Годы катятся под гору, и жизнь кажется все более однообразной в том смысле, что выбора действительно больше не существует, по крайней мере такого, каким я представляла его себе в детстве, ожидая, что вместе с королевской властью, которую дает взрослый возраст, придут ясность и проницательность. Вместо этого выбор и необходимость выглядят неразличимыми. В конце концов меня охватывает та злость, которая, по-моему, присуща только женщинам; я злюсь на то, что слишком часто оказываюсь жертвой обстоятельств и времени.

— Мистер Эдгар. — Я прошу его выйти вперед, затем объясняю Нилу, что такое процесс без присяжных, что я одна буду решать, виновен он или нет, и спрашиваю, согласен ли он отказаться от своего права на суд присяжных.

— Именно этого мы и хотим, — отвечает он. Возможно, потому, что голос Нила звучит впервые с начала этого процесса, его ответ вызывает у меня некую оторопь.

— Итак, суд постановляет, что процесс будет проходить без участия присяжных. Каковы ваши предложения относительно регламента, джентльмены?

Посовещавшись между собой, Хоби и Мольто решают, что смогут посвятить остаток утра урегулированию различных оговорок, надеясь прийти к согласию по некоторым фактам теперь, когда нет необходимости апеллировать к чувствам присяжных.

— Если вы захотите выступить со вступительными речами, я заслушаю их сразу же после обеденного перерыва в два часа, — говорю я и делаю жест в сторону Мариэтты, сидящей ниже меня на первом ярусе скамьи. Перерыв.

Зал суда оживает разноголосым гудением. Процесс без присяжных!.. Завсегдатаи, копы и репортеры вперемешку, обмениваясь репликами, направляются в коридор. Я инструктирую Мариэтту насчет роспуска кандидатов в присяжные. Таковых вызвано семьдесят пять человек. Затем беру со стола судейскую книгу и папку с документами. Уже изрядно утомленная, спускаюсь по ступенькам.

— Судья! Могу я поговорить с вами?

Я оглядываюсь в сторону Сета Вейсмана, который, робко ссутулившись, стоит у переднего угла кафедры. Сердце слегка сжимается. Непонятно почему. Но больше всего меня поражает, как он ко мне обратился. Такое обращение звучало бы гораздо уместнее лет тридцать назад, когда иерархия власти была более абсолютной. Теперь же услужливая почтительность может показаться совершенной бессмыслицей. Люди, которые были взрослыми во времена моего детства и стоящие на несколько ступенек ниже меня по социальной лестнице, естественно, в большинстве случаев обращаются ко мне: «Судья». Однако слышать это от человека, который первым не из членов моей семьи сказал: «Я тебя люблю» — так же неестественно, как именовать свою маленькую дочь «мисс».

— Сет! — говорю я. — Как поживаешь?

Что-то в выражении его лица ассоциируется в моем восприятии с сожалением о мимолетности времени.

— Облысел, — отвечает он.

Одного слова хватает, чтобы передо мной предстал тот прежний юноша: смешной, уязвимый, всегда готовый принять руку помощи.

Я пытаюсь надеть на себя маску невозмутимости; та, однако, быстро слетает с моего лица. Должна ли я сказать: «Я не заметила»?

— Так оно и есть, Сет.

— Хорошо. — В воздухе повисает небольшая пауза. Затем Сет продолжает: — Я просто хотел извиниться. Понимаешь, никак не ожидал, что в зале такая акустика.

Я делаю небрежный жест рукой. Дескать, пустяки, о чем тут говорить. Он спрашивает, как мне живется.

— Очень занята. Просто с ума сойти. Впрочем, все так живут. А ты, Сет? Можно представить, как ты гордишься своим успехом!

Он вздыхает и морщится, точно от зубной боли. Такая реакция должна означать, что это его давно уже не волнует. Колонку с подписью Майкла Фрейна я впервые увидела десять с лишним лет назад. Я была уверена, что это совпадение. Майкл, которого я знала, никогда не мог бы стать мастером быстрых и точных зарисовок повседневной жизни или разящих наповал острот. Затем, год спустя, я увидела фотографию, и тут уж сомнения рассеялись. Вот так чудо, подумала я. Как такое могло произойти? Вопрос, ответ на который я до сих пор желаю знать.