Закон Бернулли - [7]

Не должен был Николов в это время появляться у него, потому что с утра был занят с Костей — так договаривались. Однако появился — толстый и довольный. Наверное, удачно сложилось у них утро с Костей. Видать, и домой успел заглянуть, сюда с хорошим настроением пришел, и опять, черт, ладно приодевшись.

Украдкой он сравнил свою «экипировку» с николовской и остался премного недоволен собой: из-под безупречно накрахмаленного халата торчали рукава дорогого, но уже откровенно лоснящегося пиджака, невзрачный галстук узким клинышком еле закрывал рубашку, взятую из прачечной недавно, но застиранную предельно, тогда как дома в бельевом шкафу на пластмассовых вешалочках провисают и даренные Костей импортные «элеганты», «дюки», «меркурии», и накупленные им самим шедевры белошвейного толка. Сейчас и старики не стесняются, как это лет двадцать назад говорили, постиляжничать, а он что — хуже других? Выходит, хуже. Приодевается только на праздник, да если к нему Аля с внуком пожалуют, а так туфли третий год старые топчет, брюки не глажены.

Нет-нет, пора кончать с неряшливостью и кончать навсегда, это у него, если захочет, неплохо получается, вернее получалось, не только в дальних выездах.

— Пляшите, Петр Николаевич! — озорно предложил Николов, пряча за спину какую-то бумагу и не замечая его титанических терзаний.

Он не остыл от беседы с Сутулым, и шутить совсем не хотелось, однако тон игривый поддержал — водилась за ним манера быстро схватывать любой тон собеседника, если, конечно, собеседник ему импонировал, и редкий случай не выходило тогда толкового и душевного разговора.

— Плясать? Изволь! Но туфли стары… Чем не стихи? — спросил он у Николова, а сам снова подумал о своем непрезентабельном виде, но шутливого тона не изменил. — Одолел, значит, Райхан? Ну-ну… Пират! Молодец! «Чем меньше женщину мы любим…» А что ты за спину, Володя, прячешь? Никак на «Волгу» доверенность, которую я должен подписать? Или приказ на премию?

Райхан выпорхнула за дверь, довольная тем, что ей не пришлось объясняться ни за напористость журналиста, прошмыгнувшего утром к шефу без разрешения, ни за приятное вторжение Николова, оставившего как бы невзначай, но с одобрительным присловьем у нее на столике перед пишущей машинкой коробку любимых ею конфет — не просто в знак дружеской симпатии, а по вполне конкретному случаю успешно сданного ею экзамена, — где и как он о том прослышал, оставалось только гадать.

Николов смутился, но толстую руку из-за спины выпростал быстро:

— Нет, телеграмма. Косте по ошибке принесли, велел вам заодно передать лично с сообщением, что наш утренний эксперимент прошел классно. Поздравьте меня и Костю! Все получилось отлично!

— Поздравляю, — обрадованно сказал он, но Николов не дал договорить, потому что переживал утренний успех и без поздравлений, и этот успех озоровал в нем желанием, чтобы все вокруг тоже были веселы и озорны.

— Трудно, — продолжил Николов весело со ссылкой на Костю, — быть однофамильцем и тем более взрослым сыном ба-а-альшо-о-о-го человека. Хорошо, говорит, еще телеграммы нас путают, а вот если бы девушки?

— Мало ли их на день! — разочарованно бросил он смятым голосом, обидевшись, что Николов его перебил и поздравления не получилось.

— Девушек? — удивился Николов.

— Да нет — телеграмм и прошений, — засмеялся он скорее не вопросу Николова, а собственной обидчивости.

— Но эта, Петр Николаевич, особая. Вы ее всегда ждете.

И взаправду, он всегда, каждый год, ожидал этой телеграммы от старых сослуживцев отца, военных медиков. Не все они окончательно записались в историю. К уважению за те, что они помнили и любили его батю, добавлялся пиетет особого свойства — профессионального, ибо почти все они были  с в е т и л а м и  и любая встреча с ними всегда для него была бы желанной.

Заранее зная текст, он все же перечитал его. Шалва Иванович Багарадзе от имени всех приглашал на традиционный сбор ветеранов — и не лететь было бы неудобно. Три или четыре года ему не удавалось, все откладывал, а теперь надо обязательно. Тем паче лететь не за тридевять земель, а всего лишь в Подмосковье. Сбор в столице, в районе ВДНХ, в огромной генеральской квартире. И сверхэкстренным приглашение тоже, к счастью, не было — можно было все неотложное успеть сделать до вылета: целая неделя сроку, а неделю он считал бездной времени.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Отец его был полковым врачом, потом в окружении знаменитейшего Бурденко, на третьих и вторых ролях, что, однако, зазорным не считал, а почитал за честь. Одно время ходил в адъюнктах Военно-медицинской академии, но перестал, хотя многие отмечали его неординарность в научных исследованиях и, кажется, особенно в работах по изучению проблем консервирования крови. Но академию пришлось оставить, ибо слишком много войн выпадало помимо гражданской: не успел вернуться из Испании, где вместе с республиканцами прошел всю горькую дорогу отступления от Барселоны через Пиренеи до французской границы, как оказался под Халхин-Голом, там работать в операционной палатке, насквозь прокаленной солнцем, приходилось по шестнадцать часов в сутки, и, когда выпадали часы для тяжкого, как камень, сна, успевал подложить под ноги табурет на походную койку и закрыть его шинелью — для ног, они затекали до синевы от долгого стояния за день; а после монгольских суховеев — заметеленные морозные леса севернее Ладоги; приходилось оперировать и своих, и белофиннов — пленных, разумеется; рослыми и терпеливыми оказывались эти «лахтари», зубами только скрипели.