Закон Бернулли - [5]

— Петр Николаевич, я у вас в кабинете или перед «детектором лжи»? — Сутулый нарочито оглянулся по сторонам, стараясь обнаружить этот самый «детектор». И, не обнаружив, позволил себе улыбнуться. — Шучу, конечно… Шуточки, однако! — произнес он осудительно по отношению к самому себе. — И тем не менее не надо, Петр Николаевич, тестов на профнепригодность, — проникновенно сказал ему дальше Сутулый, снова протягивая авторучку. Он казался намного моложе своих немалых лет. — Подпишите и дайте рецепт, как избавиться от простуды. Газета, повторяю, выходит шесть раз в неделю. Не мы с вами такой порядок завели, не нам его менять. Но на такой скорости особливо не поразмышляешь. Песков или Аграновский по месяцу, по два очерк пишут, а мы  т е п е р ь  за день-другой, и вы меня, честно говоря, очень удивляете, Петр Николаевич!

— Чем же? — чересчур сухо спросил он, невольно обратив внимание на то, что слово  т е п е р ь  журналист произнес с каким-то особым, многозначительным нажимом, — Плохо рифмуется Саваоф с Люцифером? Или заранее знаете, что рецепт против простуды будет банальным?

Но внутренне он был уже почти готов взять протянутую авторучку, зная, что Марьин — узнай об этом — непременно осудил бы его.

— Нет, отчего же! Рифма как рифма. Добро и зло, диалектика перехода одного в другое. И наоборот. Все это к вопросу преодоления, как говорил Маркс, узкого горизонта буржуазного права… А простуда, бог с ней, сама пройдет. Вы меня удивляете другим, — отвечал журналист, исполненный самоуважения. — Во-первых, или непониманием простых вещей, или же склонностью к демагогии, которая — согласен — может быть следствием этого непонимания. Есть, конечно, общие и обязательные для всех критерии. Но у каждого свое понимание жизни, искусства, ремесла и прочего. Один, например, обожает графа Толстого и считает, что любой очерк, рассказ или роман должен быть похож на толстовскую прозу, другой судит о прозе по своему разумению и не соглашается. Третий заканонизировал Хемингуэя, Кафку, Мальро или Гойтисоло, хотя сам в английском, немецком, французском или испанском, эскьюз ми, ни уха ни рыла, судит по переводам, зато с превеликим апломбом, будто бы сам с листа их читал и лично знаком с ними, как с соседями по коммунальной квартире. Помните, раньше в общих кухнях у каждого над плитой была своя электролампочка со штепселем и своя розетка, чтобы счетчик много не наматывал и кухонных свар было меньше… К слову, Толстой не терпел Шекспира. Все очень субъективно и тем интересно. Я, Петр Николаевич, именно за это, если можно так сказать, многоцветье… А, собственно, разве вы против? Нет же и нет! Пусть оно будет всегда! Однако в нашем с вами возрасте уже неприлично наивно путать цели двух древнейших, но столь разных профессий. Вы же сами признали мой, то есть, простите, ваш материал грамотным. Так в чем же дело? Подписывайтесь под ним!

— Как инвалид, которому вы так бескорыстно и благодетельно помогли? — неприятно улыбнулся он, окончательно отстраняясь от авторучки. — А на соседей зря киваете, они тут ни при чем. И электролампочка тоже.

— Нет, зачем же инвалид? Подписывайтесь как индивид, — скаламбурил, не повышая голоса, журналист, но продолжил дальше уже самым серьезным тоном. — Подписывайтесь как медик, как наш депутат. По крайней мере, сэкономим время: вы — мое, я — ваше, вместе мы с вами — читательское. Подписчик тоже спешит жить. А соседей оставим и лампочку тоже. Верно говорят — до лампочки!

— Воистину сэкономим, — деланно обрадовался он. — Правда, от такой экономии в газете будут читать только рекламу и объявления!..

И все-таки журналист был ему чем-то симпатичен.

Материала он так и не подписал, обещав, что напишет сам, — обещания он выполнял непременно.

И тогда он, помимо всего прочего, напишет простыми словами, что сегодня ладно может работать тот, кто соединит в себе традиционный для русской и советской медицины высокий гуманизм и стремление к неустанному совершенствованию, к использованию всего передового, что дает современная наука.

Правда, смутно сказал он еще позавчера визитеру, что если редакция ждать не в силах, то можно бы обратиться к его заму по науке Бинде. Хотя Каменщик и в отпуске, но, по слухам, сейчас уже в городе. Это можно уточнить у его родного брата, он, кажется, работает тоже в газете. Каменщиком Бинду сотрудники прозвали за глаза, журналисту, конечно, знать об этом не обязательно. С него хватит аттестации: Бинда человек знающий, авторитетный, может завизировать сразу, а насчет неустанного совершенствования Бинда тоже большой мастак.

Каменщик вообще  д о к а  во многих вопросах, хотя и сторонник тезиса о том, что ничто не ново под луной. У Бинды, конечно, нет и не было никаких поводов объявлять себя в мировоззренческих позициях, скажем, сознательным или стихийным последователем модных новаций Арнольда Джозефа Тойнби или пресловутого Питирима Сорокина — боже упаси! Он считал и считает себя твердым материалистом-диалектиком. И если в приватной беседе или публично с кафедры он мог позволить себе всерьез опечалиться, с горчинкой в голосе сетуя на то, что, к сожалению, не все  н а ш и  философы, социологи, экономисты, психологи, а также люди, ответственные за чистоту нравственных устоев, сами достаточно общественно активны, — то озабоченность эта искренне проистекала от его глубочайшего желания видеть общество социальной однородности и на первой его фазе более целостным, совершенным, а всех его членов — более гармоничными, универсальными членами и по мере сил своих и возможностей способствовать этому на вверенном ему участке работы.