Заколдованная рубашка - [20]

— О, конечно, конечно! Милая, голубушка вы моя, я совсем вас замучил! — забормотал он. — Ох, какой же я осел! И вообще, я уже кончил на сегодня. Вот только волосы пройду кое-где. Никак не поймать мне это бледное, северное золото… Удивительного цвета у вас волосы, барыня моя!

И, говоря так, Верещагин все не мог оторваться от холста, все что-то трогал кисточкой, все нетерпеливо и жадно вглядывался в свою модель.

Александре Николаевне Якоби было немногим больше двадцати лет. Верещагин писал ее в короткой безрукавке, отороченной темным мехом, и зеленовато-сером платье, будто нарочно подобранном к цвету ее глаз. Но зрачок у нее был темный, почти черный и такие же темные ресницы и брови, и это придавало ее широкому, очень русскому и простому лицу выражение энергии и силы.

И фигура у нее была под стать лицу: не тоненькая, скорее даже полноватая, но сильная и гибкая. Она легко двигалась и красиво поворачивала голову с низко заложенной золотой косой. Верещагин как завороженный смотрел на эту косу.

— Никак не дается, ну никак! — бормотал он с напряжением. В руке он все еще держал кисть. — Да и не только цвет не получается. Мне вашу суть, ваше нутро надо выразить, а пока — только бледная тень.

Александра Николаевна увидела вдруг пальцы художника. Они дрожали, теребили кисть. Усмешка, проступившая было у нее на губах, исчезла. Все было очень всерьез.

— В чем же вы, Василий Петрович, видите мою суть? — медленно проговорила она.

— Вы — Жанна д'Арк. Вы — воительница за правду. В вас это сильнее всего говорит. Вы этим жаром так и полыхаете и тех, кто к вам приближается, опаляете, — угрюмо сказал Верещагин. — А я бездарен, не могу этого выразить.

Он отвернулся к окну. Стали видны его острые лопатки, выпирающие под черным глухим сюртуком.

«Господи, кажется, сейчас заплачет!» — с отчаянием подумала Александра Николаевна.

— Вы просто устали, дорогой друг! — Она быстро подошла к художнику, положила ему на плечо руку. — Завтра опять я буду вам позировать, и вы свежим глазом все поймаете, что хотели: и цвет волос, и мою, конечно, целиком выдуманную вами суть. А сейчас мойте руки, да пойдем в сад. Я слышу, нынче нашло много разного народа.

Верещагин, все еще поглощенный своей неудачей, начал хмуро отговариваться.

— Не упирайтесь, — перебила его Александра Николаевна. — Нынче обещался быть Мечников с маленьким Есиповым.

— Левушка? — оживился Верещагин. — Разве он еще здесь? А я воображал, что он давно где-нибудь в Сицилии, выбирает там самое гиблое болото для своей коммуны.

— В Сицилию он собирается, но, кажется, вовсе не по делам своей коммуны, — отозвалась Александра Николаевна.

— А для чего же?

— Кажется, там что-то назревает. Сицилийцы послали гонцов… Вы знаете, к кому, — осторожно выбирая слова, сказала «Ангел-Воитель».

13. Встреча на улице

Верещагин глянул ей в глаза.

— Ага, значит, не только заговорщица, но и вербовщица. И вербуете для Гарибальди наших, русских, — сказал он. — Ах, как я прав был в вашей сути! — И он снова повторил, что не пойдет к гостям. — Некогда, завтра надо рано вставать — ехать на этюды.

— Это для какой же картины? Для «Голгофы», или новую задумали?

Василий Петрович поежился. Суеверный, как все художники, он не любил говорить о своих новых работах. Но Александра Николаевна смотрела с таким добрым участием! Невозможно было ей отказать.

— Не знаю, право, интересно ли вам будет, — начал он смущенно. Вчера вот, идучи к вам, почти столкнулся я с женщиной в полосатом сицилийском платке на голове. На руках она несла младенца, а поодаль шел мальчик лет двенадцати в козьей безрукавке и чочах. У мальчика было гордое и дикое лицо, а мать очень хороша собой. Знаете, такой чистый итальянский тип: горячие, чуть-чуть лошадиные глаза, смугло-розовый, теплый тон кожи. Но не красота ее меня, так сказать, занозила. — Верещагин с суровой честностью взглянул на Александру Николаевну. — Дело в том, что женщина эта плакала. Плакала горько, отчаянно, не стесняясь тем, что на нее смотрит вся улица. И чем горше она плакала, тем все более дико и гневно озирался по сторонам старший мальчик.

— Ну, и вы, конечно, не выдержали, стали спрашивать, не можете ли чем помочь? Ведь я вас знаю, милый вы мой Дон Кихот, — усмехнулась «Ангел-Воитель».

Верещагин кивнул.

— Дон Кихот я, как знаете, никудышный, но тут, правда, подошел, спросил, почему плачет так горько. В ответ — целый роман. Зовут ее Франческа Монти. Муж ее был искусным столяром — резчиком по дереву, и они жили очень счастливо со своими двумя бамбино, покуда не случилась беда. Отца Марко убил по закону вендетты один сицилиец. Это было давно, и человек этот успел умереть, но у него остался сын. Сын этот поселился здесь, в Риме, и Марко должен был, опять-таки по закону вендетты, убить его. По словам жены, мужу страх как не хотелось обагрять руки в крови, но вендетта — железный закон, и земляки настаивали. Тогда он вызвал врага на честный поединок и убил его. Тут вмешалась папская полиция, схватила его и заковала в кандалы. Когда я встретил Франческу, она как раз шла из тюрьмы после свидания с мужем. Тюремщики сказали ей, что скоро мужа либо казнят, либо отправят навечно в Портолонго, сиречь на каторгу. Представляете себе отчаяние этой несчастной! Говоря со мной, она еле держалась на ногах. Вдобавок вот уже несколько дней, как она и дети голодают. Ну, я дал ей несколько денег… — Тут Верещагин замялся.