Заключённый с боевиками ИГИЛ - [17]

«Это ты?» — быстро написала она. Никто не ответил, но Вава знала, что кто-то просмотрел её сообщение.

«Могу я поговорить с отцом?» — спросила она. Тем не менее ответа не последовало.

«Это мой отец. Могу я поговорить с ним?» — повторила она.

Вава заподозрила, что кто-то взломал мою учётную запись в скайпе и читал её сообщения; вдруг у неё по спине поползли мурашки. Если мои похитители смогли получить доступ к моей учётной записи, какую ещё информацию они смогут иметь? Она выпрыгнула из-за стола и схватила мой айпад, который, как она знала, даст ей автоматический доступ как к моему аккаунту в скайпе, так и к личному ящику электронной почты, и попыталась изменить мой пароль. Ванда, нахмурив брови, с тревогой наблюдала за Вавой. Вава перешла к ссылке, дающей возможность изменить забытый пароль, и через несколько секунд на мой электронный почтовый ящик пришло сообщение об изменении регистрационной информации.

Теперь моя семья следила за моей учётной записью онлайн. Вскоре в моём почтовом ящике появилось автоматическое уведомление о том, что кто-то пытался изменить мой пароль в скайпе во второй раз. На этот раз сообщение было на арабском!

* * *

Большинство надзирателей в тюрьме Национальной разведывательной службы боялись заключённых, связанных с ИГИЛ, и предоставляли им особые привилегии, такие как посещение камер друг друга. В канун Нового года, поскольку заключённые с нетерпением ожидали, что президент Башир предоставит амнистию некоторым из тех, кто проходили по неполитическим делам, в нашей камере воцарилась дружеская атмосфера, так как мы все вместе начали размышлять о радости освобождения на Новый год. Абд аль-Бари уверял меня, что причина его перевода в нашу камеру была связана с праздниками, но я продолжал подозревать, что у него были скрытые мотивы.

С каждым днём отношение ко мне со стороны Абд аль-Бари ухудшалось. Каждый день, когда нам приносили утренний чай, он отказывался наливать в мою грязную пластиковую чашку больше двух сантиметров тёплой жидкости. Он не только физически ограничивал моё движение по камере, загоняя меня в угол и занимая остальное моё пространство, но заставлял всё время оставаться в углу и запугивал своей агрессией и объёмом, а также начал командовать мной.

— Когда мы молимся, — говорил он, — тебе не разрешается стоять здесь. Ты должен быть там!

Когда же его перестало удовлетворять то, что я стою в углу, он повелел мне во время их молитв стоять ещё и совершенно неподвижно и не смотреть в маленькое окошко в двери камеры.

— Теперь ты не можешь стоять и здесь, — сказал он. — Иди в туалет.

Мои сокамерники считали Абд аль-Бари главным и заботились о том, чтобы я повиновался его указаниям. Я чувствовал себя совершенно одиноким и всё больше начинал беспокоиться о своей безопасности.

Даже поначалу, когда Абд аль-Бари был со мной дружелюбен, я не сказал ему, почему на самом деле приехал в его страну. Я лишь упомянул, что недавно посещал друзей в Эфиопии и что служба безопасности аэропорта конфисковала мой телефон, ноутбук и камеру.

Вскоре, однако, я понял, что Абд аль-Бари донёс о сказанном мною следователю, и тем самым выявил истинную причину желания быть переведённым в мою камеру: собирать информацию и видеть, как я страдаю.

* * *

Месяцем ранее, незадолго до отъезда в Хартум, мы с Вандой навестили моего отца, который восстанавливался после операции на сломанном бедре в больнице города Йиндржихув-Градец, расположенного на границе Чешской Республики с Австрией. Его тело было слабым, однако разум был острым, как бритва, несмотря на его восьмидесятидевятилетний возраст. Я сказал ему, что уезжаю в Судан.

— На этот раз — в Хартум, — заверил я, — а не в зону гражданской войны, на юг.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он, дыша с трудом.

Была первая неделя января. Я уснул в своей камере. Мне приснился сон о доме, где жил мой отец. Во сне я видел, как моя сестра усердно трудится на кухне, готовя еду для собравшихся там членов нашей большой семьи. «Неужели Господь посылает мне ещё одно сообщение?»

Пробудившись ото сна, я был уверен в двух вещах: среди присутствующих я не видел отца, и в последний раз наша большая семья собиралась на похороны.

12

К первой неделе января 2016 года я думал, что Национальная разведывательная служба Судана передала моё дело в суд. Я ожидал этой даты с момента встречи с г-ном Сламой. 10 января исполнился бы месяц со дня моего ареста. Если бы к тому времени моё дело не было передано в суд, вероятно, это означало бы, что меня освободят.

Однако, когда первая неделя января наступила, а потом прошла, я понял, что следователь службы безопасности намеренно ввёл меня в заблуждение ложной информацией — это была знакомая мне тактика, которую когда-то использовали и коммунисты. Я был расстроен и чувствовал, как меня покидают последние силы. Когда к 9 января чешский консул так и не появился с хорошими новостями, я разволновался ещё больше. «Я хочу связаться с посольством, — потребовал я. — Я хочу позвонить своей семье». Когда мне отказали, я решил взять всё в свои руки. Я объявил голодовку.

Я был вдохновлён воспоминаниями об одном из моих коллег, гражданине Австралии, который, когда его арестовали в Северной Корее, начал голодовку. Поскольку он был пожилым человеком, из-за отсутствия питания его состояние быстро ухудшалось, что заставило северокорейцев освободить его.