Заклинательница пряжи - [30]
Еще несколько минут я моталась туда-сюда, моя нервозность стала раздражать даже меня. Какая разница между этим и распусканием кружева или вывязыванием косички без дополнительной спицы? Не позволяй страху остановить тебя, говорила я себе. Пройди через это. Ты пожалеешь, если не сделаешь этого.
И я сделала. Ладошки вспотели, сердце выскакивало из груди, но я подошла к нему.
«Мистер Рулман?» – я где-то читала, что из соображений приличия к знаменитостям нужно обращаться по фамилии. К сожалению, голос прозвучал так тихо, что он меня не услышал. Но заметил, что мои губы шевелятся, и, видимо, поэтому остановился. Он посмотрел на меня сверху вниз и казался выше секвойи. Он смотрел без раздражения, хотя вид имел слегка озадаченный, точно так же он мог взглянуть, скажем, на сбежавшего пациента психиатрической лечебницы.
Мой рот раскрылся, и оттуда вылетело: «Я только хотела поблагодарить Вас за Ваш рецепт теста для пирога. Он полностью изменил мое отношение к пирогам». А теперь смешайте все эти слова в неразборчивую кашу и произнесите их тонким писклявым голоском. Пока мы пожимали друг другу руки, я невнятно промямлила что-то про честь для меня оказаться в одном аэропорту с ним. В ушах уже звенело, а лицо приобрело пронзительный оттенок фуксии. Я еще несколько раз откланялась, повернулась и рванула прочь так быстро, как только могла, едва не вписавшись в бетонный столб. Я сгорала от стыда, но все же была рада, что удалось преодолеть страх и проковылять сквозь него.
Я знаю – некоторые чувствуют себя непобедимыми после прыжка с тарзанки или с самолета (предположим, что они выжили), или после того, как впервые разрежут стик, вот именно так я себя и чувствовала. В тот миг ничто не могло меня испугать, ни тесто для пирога, ни знакомство с кумиром, ни умная беседа о пряже перед огромной телевизионной аудиторией. Все это казалось вполне доступным простому смертному, вполне достижимым и почему-то крайне забавным. Если раздеть любого до его истинной сути, убрав статусность и показную мишуру, все мы – простые смертные.
«Ты где?» – прожужжал телефон. Это был исполнительный продюсер шоу. – «Мы приземлились. Идем получать багаж».
Снова назад к реальности, и весь этот кураж и бабочки вдруг исчезли. Я провела шоу и оторвалась там по полной.
Вернувшись домой, будьте уверены, я первым делом испекла праздничный пирог – на этот раз великолепное вишневое творение с плетенкой сверху. Он был не для гостей, и не для семьи, и даже не для того автобуса с туристами, застрявшего возле мэрии. Он был только для меня – и он был и снаружи, и внутри – идеален.
Пабло Казальс, дедушка и я
С десяти лет виолончелист Пабло Казальс[87] начинал каждый день с прогулки. Потом он возвращался домой и исполнял две прелюдии и фуги И. С. Баха на пианино. «Это наполняет меня осознанием чуда жизни, чувством невероятного восхищения, что я – человек, – пишет он в своей книге «Радости и печали: Размышления Пабло Казальса, поведанные им Альберту Кану». – Каждое утро своей жизни я сначала встречаюсь с природой, а потом – с Бахом».
Мой дедушка по папиной линии вырезал эту цитату из журнала и приклеил ее на сервант с китайским фарфором на первом этаже, прямо над черным дисковым телефоном, частично закрывающим вид на голубой вустерский[88] фарфоровый чайный набор. Напротив была крошечная туалетная комната с красно-бело-синими обоями двухсотлетней давности. Я ходила мимо этой бумажки годами, прежде чем удосужилась ее прочитать, но до сих пор эти слова не выходят у меня из головы.
Мой дедушка был крайне дисциплинированным человеком. Успешным на своем поприще, педантичным до абсурда. На протяжении сорока лет он ежедневно ел на обед одно и то же: банку консервированной копченой селедки и два ржаных крекера, которые стоили «ровно двадцать семь центов» в военном магазине. (Моя мать отказывается признавать инфляцию, когда рассказывает эту историю. Двадцать семь центов – так было и будет всегда.) Он носил одни и те же костюмы и галстуки, пока те совсем не изнашивались. Одной пары ботинок от L. L. Bean[89] вполне хватило на большую часть жизни на пенсии, более чем на девятнадцать лет.
Бах был его кумиром, а всех прочих он едва переносил. Однажды отец сыграл ему одну из арий Пуччини, на что дед фыркнул: «Что это с ней?»
Музыку, которую слушала я, он тоже не особо терпел, хотя я честно пыталась познакомить его с The Sugarcubes[90], не сообразив, что обложку альбома, которую я ему показывала, украшают обнаженные люди. Ой!
Мой дедушка идеализировал Казальса, чье выступление он когда-то слышал в Европе и который, как он чувствовал, сумел гениально осмыслить и передать математическую красоту Баха. Раньше я считала, что дедушка хранит цитату Казальса, потому что она подтверждает и одобряет его собственную потребность к порядку, удобству повседневной рутины.
Будучи по профессии гелиофизиком, дедушка изменил понимание ультрафиолетового спектра солнца. Он был настоящим ученым, его мозг – своего рода клеточный суперкомпьютер, способный обрабатывать огромные объемы информации. Рисковать и доверять неизвестности – это было совершенно чуждо его натуре. Все новое должно быть изучено, оценено, достоинства и недостатки тщательно проанализированы, досконально разобраны и прощупаны до полусмерти.
