Заклинатель змей - [17]

Амброс налил в стакан вина и пробормотал:

— А все-таки жаль, что я не дал тогда этому франту по физиономии.

Иван Иванович Из русско-японской войны

У него было длинное, неудобопроизносимое китайское имя, но, когда он появился в отряде в качестве переводчика, все, от начальника дивизии до вестовых, стали почему-то называть его Иваном Ивановичем. Маленький, смуглолицый и юркий, он сразу сумел сделаться нужным человеком и с редким бескорыстием, столь мало свойственным китайцам, оказывал штабу дивизии массу важных услуг. Беззаветно преданный русским, он почти всегда недружелюбно относился к своим соотечественникам, и когда в штаб приводили для допроса китайцев, подозреваемых в шпионстве или в принадлежности к хунхузским шайкам, он как-то с одного взгляда определял степень их благонадежности.

— Холосы манза!.. ничего дулного делай нет!.. — шептал он допрашивающему офицеру, внимательно осматривая подозреваемых своими маленькими, живыми, раскосыми глазками.

— Шибко дул ной есть!.. Нехолосо! Пу — шанго! Хунхуза есть! — блестя глазами, сердито выкрикивал он в другой раз, по каким-то, ему одному понятным, признакам различая хунхузов. Ему сначала не хотели верить, но впоследствии все его подозрения оказывались основательными.

Званием переводчика он гордился необыкновенно. Если кто-нибудь из вновь прибывших в штаб осмеливался крикнуть ему: «Эй, ходя!» — он сердито взглядывал на этого человека, с достоинством бросал ему: «Моя нет ходя… Моя пелеводчик есть!» — и спокойно поворачивался к нему спиной. Заветной мечтой его была мечта о медали, которую он думал получить за свои услуги, намекая при каждом удобном случае о ней начальнику дивизии. Медаль ему была обещана, а в ожидании ее он получал грошовое жалованье и был бесконечно доволен своей судьбой. Но месяца через два появление в штабе второго переводчика смутило его простую душу, и его счастливому существованию пришел конец. Этот второй переводчик, Чун, был прямою противоположностью суетливому Ивану Ивановичу. Высокий, широкоплечий, всегда сумрачный, он смотрел на всех исподлобья, волком. В свободное время, когда Иван Иванович весело болтал с офицерами и солдатами, Чун молча сидел на корточках у порога фанзы и смотрел куда-то вдаль. Впрочем, обязанности переводчика он исполнял добросовестно, методически переводил фразу за фразой, часто переспрашивал, тогда как Иван Иванович часто горячился, пересыпал русскую речь китайскими фразами и проглатывал слова. Потому ли, что Чун лучше его объяснялся по-русски, или просто, почувствовав к нему антипатию с первого взгляда, Иван Иванович всеми силами своей души возненавидел его.

— Шибко нехолосый!.. Пу — шанго! Нехолосый манза есть! — качая головой, говорил он русским.

— Хунхуз? — смеялись в штабе.

— Хунхуз нет… Нехолосый, шибко нехолосый манза есть! — твердил он.

Но ему, разумеется, не верили.

— Это ты, Иван Иванович, из зависти плетешь про него всякий вздор! Конкуренции опасаешься! — со смехом говорили ему. Он сердито взглядывал на говорившего и, задумчиво покачивая головой, уходил прочь. Открыто своей вражды он не проявлял ничем, но не сводил горящих ненавистью глаз с Чуна и зорко следил за ним.

А Чун, словно не замечая его взглядов, не обращал на него ни малейшего внимания и совершенно его игнорировал. И это равнодушие приводило кроткого Ивана Ивановича в дикое бешенство.

Однажды, через месяц после появления Чуна, Иван Иванович с таинственным видом подошел к большой, просторной фанзе, которую занимал начальник дивизии, и заглянул в окно. В китайской деревушке, где в то время помещался штаб, все уже давно спали, но в окне генерала светился огонь. Не обращая внимания на грозный окрик часового, Иван Иванович проскользнул в двери фанзы и остановился, прислушиваясь и зорко оглядываясь по сторонам.

— Стой! Что надо? — угрожающе двинулся к нему часовой.

— Моя нужно больсой капитана… Моя секлет есть… — зашикал и зашептал переводчик. Часовой пытался оттеснить его от фанзы, но в дверях ее показалась фигура офицера, адъютанта генерала.

— Кто там? Это ты, Иван Иванович? Что случилось? — спросил он.

— Моя нада больсой капитана… Больсой секлет есть!.. — повторил китаец.

Адъютант исчез за дверью и скоро появился снова.

— Ну, входи, — сказал он, — да смотри, если по пустякам беспокоишь генерала, — он тебе задаст! Тогда прощай твоя медаль!

Иван Иванович молча последовал за ним. Высокий, моложавый генерал с суровым, опушенным рыжеватыми бакенбардами лицом сидел за простым некрашеным столом, на котором была разложена карта, освещенная двумя стоявшими по краям ее свечами в высоких медных подсвечниках. Генерал, по-видимому, не собирался еще спать, походная кровать была не приготовлена, на столе около карты стоял стакан с жидким чаем, а на канах были разложены бумаги, которые он просматривал. Услышав шаги входящего переводчика, генерал повернулся к нему и вопросительно взглянул на него своими холодными голубыми глазами. Тогда Иван Иванович быстро заговорил, по обыкновению пересыпая свою речь китайскими фразами, глотая слова и отчаянно жестикулируя. Из его горячей тирады, длившейся добрых четверть часа, генерал с трудом мог понять, что Иван Иванович обвиняет Чуна в сношениях с неприятельскими шпионами и предлагает поймать его на месте преступления именно сейчас; что он с первых дней его службы подозревал его, но лишь недавно убедился в его измене, — проследив его, и теперь представляется возможным поймать его с поличным.