Закатное солнце - [8]

После того, как удалился и он, Накаи-сан озабоченно спросил:

— Что он вам сказал?

— Что не станет упоминать в донесении… — ответила я.

Соседи, всё ещё стоявшие у забора, очевидно услышали мои слова, во всяком случае, они стали расходиться, бормоча: «Ну вот и хорошо, вот и ладно».

Пожелав мне приятного сна, ушёл и Накаи, а я осталась одна у сгоревшего хвороста. Глотая слёзы, рассеянно взглянула на небо — оно уже начинало светлеть.

Зайдя в ванную, я умылась, после чего долго возилась с волосами — почему-то мысль о встрече с матушкой пугала меня, — потом прошла на кухню и до самого рассвета наводила никому не нужный порядок на полках.

Когда наконец рассвело, я, стараясь ступать как можно тише, прошла в комнату и нашла матушку уже одетой. С совершенно измученным видом она сидела в китайском кресле. Увидев меня, ласково улыбнулась, но лицо её было бледнее обыкновенного.

Даже не улыбнувшись ей в ответ, я молча стала за её стулом.

Спустя некоторое время матушка сказала:

— Ничего страшного ведь не произошло. В конце концов, хворост для того и предназначен, чтобы гореть.

Почему-то вдруг развеселившись, я засмеялась. Мне вспомнилась библейская притча: «Золотые яблоки в серебряных сосудах — слово, сказанное прилично» — и я от всего сердца возблагодарила Бога за дарованное мне счастье — иметь такую добрую мать. Что было вчера вечером — было вчера. И нечего больше хандрить. Долго-долго стояла я за матушкиным стулом, глядя сквозь стеклянную дверь китайской гостиной на далёкую морскую гладь, и в конце концов ощутила, что моё дыхание сливается в единое целое с тихим дыханием матушки.

Наутро, наскоро перекусив, я занялась сгоревшей кучей хвороста. Тут появилась О-Саки-сан, хозяйка единственной местной гостиницы. Влетев в сад через калитку, она набросилась на меня с расспросами:

— Что, что случилось? Я только что узнала… Так что же произошло? — в её глазах блестели слёзы.

— Мне очень неловко, простите, — тихо сказала я.

— Да что тут неловкого? Вот только, как насчёт полиции?

— Они сказали, чтобы я не беспокоилась.

— Ну, значит, всё в порядке! — она была искренне рада за меня.

Я спросила у О-Саки-сан, каким образом мне отблагодарить жителей посёлка за помощь. Она сказала, что, наверное, всё-таки лучше всего дать им денег, и посоветовала, какие именно дома следует обойти.

— Если вам неловко идти одной, я могу пойти с вами, — предложила она.

— Но будет лучше, если я пойду одна?

— А вы справитесь? Тогда, конечно, вам лучше пойти одной.

— Так я и сделаю.

О-Саки-сан помогла мне навести порядок на месте пожара.

Покончив с уборкой, я попросила у матушки денег, каждую банкноту в сто йен завернула в красивую бумагу и на каждом пакете написала: «Примите мои извинения».

Сначала я пошла в поселковое управление. Самого старосты, Фудзита-сан, там не оказалось, и я передала бумажный пакет девушке-дежурной.

— Я знаю, что прошлой ночью допустила непростительную оплошность, — сказала я, — но впредь обещаю быть осторожнее. Простите меня, пожалуйста. И передайте мою признательность господину старосте.

Затем я направилась к дому Оути-сан, главы пожарной управы. Он сам вышел на крыльцо и молча смотрел на меня, печально улыбаясь. Почему-то мне вдруг захотелось плакать. С трудом выдавив из себя:

— Пожалуйста, простите меня, — я поспешно откланялась и двинулась дальше.

Меня душили слёзы, лицо пришло в ужасное состояние, поэтому я зашла домой, чтобы умыться и попудриться. Я уже надевала туфли в прихожей, собираясь уходить, когда из комнаты появилась матушка.

— Ещё кто-то остался? — спросила она.

— Да, я только начала, — ответила я, не поднимая головы.

— Что ж, желаю удачи, — ласково сказала она.

Черпая силу в матушкиной любви, я сумела обойти все оставшиеся дома, ни разу не заплакав.

Все были добры ко мне. В доме районного головы меня встретила невестка — хозяина не было дома, — которая при виде меня сама принялась шмыгать носом. А полицейский Футамия, когда я пришла к нему, только повторял: «Ничего, ничего, всё в порядке». Потом я обошла соседей и везде встречала только сочувствие, каждый старался меня утешить, как мог. Исключением была только молодая — на самом-то деле ей было уже около сорока — жена Нисияма-сан из дома напротив. Она сурово отчитала меня:

— Впредь извольте быть осторожнее. Может, вы там и из благородных, не знаю, но у меня просто душа в пятки уходит, когда я вижу, как вы живёте, ну будто в дочки-матери играете. Ещё странно, что вы раньше ничего не подожгли. Надеюсь впредь вы будете осторожнее. Сами подумайте, ведь будь вчера посильнее ветер, вся деревня сгорела бы.

Ночью, когда Накаи-сан старался всячески выгородить меня перед старостой и полицейским, говоря: «не из-за чего поднимать шум», эта женщина громко возмущалась: «Баня сгорела дотла. А всё потому, что они не умеют обращаться с топкой!» Но я понимала, что правда на её стороне, и не обижалась. Мы и в самом деле ничего не умели. Матушка, пытаясь утешить меня, сказала: «Хворост для того и предназначен, чтобы гореть», но шутки шутками, а если бы ветер был посильнее, то мог бы сгореть весь посёлок, тут жена Нисияма-сан была совершенно права. И если бы это действительно произошло, даже смертью я не искупила бы своей вины. Если бы я умерла, матушка тоже не стала бы жить, и не только это — я запятнала бы доброе имя покойного отца. Я понимаю, что аристократы теперь уже не те, что были раньше, но если уж умирать, то умирать красиво. А уйти из мира таким жалким образом, только чтобы снять с себя вину за поджог, о нет, такая смерть не принесёт моей душе покоя. Так или иначе, я не должна падать духом.