Закат - [91]

Спустя несколько часов – а может быть, и суток – Сетракян утвердился на двух ступеньках в верху колодца и начал вырубать последний уступ. Воды у него уже не было, заряд в батареях иссякал. Руки Авраама густо покрывала спекшаяся кровь пополам с пылью, он едва держал в пальцах кинжал, свой единственный инструмент. Наконец Сетракян уперся ногой в противоположную отвесную стенку и дотянулся до крышки.

Отчаянный толчок рукой, еще один – крышка отодвинулась и свалилась рядом с гробом.

В полоумном состоянии, трясясь от усталости, Сетракян выбрался из гроба. Вьюк, который он оставил здесь, исчез, а вместе с ним – запас питья и еды. Изнемогая от жажды, с пересохшим горлом и спекшимися губами, он вышел из замка на спасительный свет дня. Небо было затянуто тучами. Аврааму показалось, что с момента его прихода в замок прошли годы.

У начала тропы, ведущей от крепости, валялась зарезанная лошадь с выпущенными кишками. Труп животного был холодный.

Из последних сил Сетракян поспешил в деревню, лежавшую у подножия холма, и тут над ним разверзлось небо: пошел проливной дождь. Один крестьянин – тот самый, кого Сетракян поприветствовал кивком на пути к замку, – сторговал ему за разбитые и остановившиеся часы немного воды и твердокаменных сухарей. Отчаянно жестикулируя, Сетракян вызнал у крестьянина, что, пока он был в подземелье, солнце три раза закатилось и три раза взошло.

Долго ли, коротко ли, Сетракян вернулся в домик, снятый им несколько дней назад, однако Мириам не нашел. Ни записки, ни какого-либо знака, предназначавшегося для него, ничего… На Мириам это было совсем не похоже. Сетракян постучался в соседний дом, затем в другой – на противоположной стороне улочки. Наконец какой-то мужчина открыл ему дверь – точнее, приоткрыл, так что разговаривать можно было только через узкую щель.

Нет, он не видел его жены, сказал мужчина на ломаном греческом.

Сетракян разглядел, что за спиной мужчины прячется женщина – испуганная и съеженная. «Произошло что-то неладное?» – спросил Сетракян.

Мужчина, как мог, объяснил, что накануне вечером в деревне исчезли двое детей. Подозревают, что это дело рук колдуньи.

Сетракян вернулся в снятый домик, тяжело опустился на стул, обхватил голову окровавленными изувеченными руками и стал ждать прихода ночи – того темного часа, когда должна была вернуться его любимая жена.

Она вышла к нему из пелены дождя – на своих ногах, без костылей, которые помогали Мириам всю человеческую жизнь. Ее мокрые волосы висели косматыми прядями, ее плоть была белой и склизкой, ее одежда – пропитана грязью. Она вышла к Аврааму с высоко поднятой головой – на манер светской дамы, готовой поприветствовать новичка, удостоившегося войти в круг избранных. По бокам от нее стояли двое деревенских детей, которых она обратила, – мальчик и девочка, все еще хворые после трансформации.

Ноги Мириам были теперь прямые и очень темные. В нижних частях ее конечностей собралась кровь, поэтому ладони и ступни совсем почернели. Куда делась ее робкая, неуверенная походка? Куда делась болезненная поступь, изнурявшая Мириам настолько, что Сетракян каждый вечер выбивался из сил, лишь бы облегчить ее страдания?

Как быстро – и как всецело! – она изменилась. Превратилась из любви всей его жизни в эту безумную грязную тварь с пылающими глазами. Стала стригоем с особым вкусом к детям – детям, которых в человеческой жизни ей не дано было выносить.

Сотрясаясь от беззвучных рыданий, Сетракян медленно встал со стула. Какая-то часть его существа взывала: пусть все будет как есть! Иди с ней, иди с ней куда угодно, хотя бы даже и в ад. Отдайся вампиризму в отчаянии своем и боли своей.

Но он все же истребил ее – с великой любовью и в великих слезах. Детей он тоже порубил – без всякого сожаления к их порченым телам. Но Мириам – это было совсем другое. Авраам вознамерился сохранить для себя хотя бы частичку бывшей жены.

Даже если человек сознает, что творит безумие, от этого не становится легче: безумие остается безумием. А то, что сотворил Сетракян, было более чем безумно: он вырезал из груди своей жены пораженное сердце и законсервировал чумной орган – по-прежнему пульсирующий, движимый голодной страстью кровяного червя – в банке для засолки огурцов.

«Сама жизнь – безумие, – подумал Сетракян, когда с кровавой резней было покончено и он смог бросить последний взгляд на комнату, в которой вершил свое страшное дело. – Как и любовь».

Флэтлендс

Проведя наедине с сердцем покойной жены последние секунды, Сетракян тихо произнес одну фразу (Фет едва услышал ее, а услышав, не понял): «Прости меня, любимейшая моя», – после чего принялся за работу.

Он рассек сердце не серебряным лезвием, что было бы губительно для червя, а ножом из нержавеющей стали. Сетракян снял слой ткани, потом еще один и еще… паразит не появлялся. Тогда Сетракян поднес сердце к одной из ультрафиолетовых ламп, расставленных по периметру стола, – только после этого капиллярный червь вырвался, скорее, даже выстрелил из рассеченного органа. Розоватый, довольно крупный – толще пряди из нескольких волос, – веретенообразный, прыткий, он первым делом устремился к скрюченным пальцам, державшим черенок ножа. Однако Сетракян давно был готов к этому. Червь не достиг цели, шлепнулся на стол и, извиваясь, пополз к его центру. Сетракян полоснул червя ножом, разделив на две половинки, а Фет поймал эти половинки, прикрыв каждую большим питьевым стаканом.