Заговорщики в Кремле: от Андропова до Горбачева - [44]

Атмосфера страха после убийства сгустилась над нашими домами, да и над всей московской интеллигенцией. Самым страшным местом стало то, которое должно быть самым надежным: собственная квартира. Мы до сих пор не знаем опаснее пути, чем те несколько шагов, которые делали до дверей, выходя из ярко освещенного лифта на тусклую лестничную площадку. Лично нам — позволим себе небольшое автобиографическое отступление — показалось не просто унизительным, а невозможным жить в такой атмосфере. Мы создали первое за всю советскую историю независимое информационное агентство " Соловьев-Клепикова — Пресс“. Наш замысел поддержали американские и западноевропейские корреспонденты. Так мы начали снабжать мировую печать свободной информацией о Советском Союзе. Длилось это недолго — власти потребовали, чтобы мы немедленно покинули страну. До открытия агентства, когда мы, просто супруги Владимир Соловьев и Елена Клепикова, подали заявление на эмиграцию, нам наотрез отказали. Уже здесь, в Америке, мы раздобыли номер “Нью-Йорк Таймс“ от 4 мая 1977 года с нашей фотографией на первой странице и там прочли: “У каждого челрве-ка своя норма, своя квота страха. Как много человек ни спит, он все равно должен рано или поздно проснуться. У меня была своя квота страха, и я ее использовал до конца". Это слова одного из нас в точной передаче тогдашнего московского корреспондента “Нью-Йорк Таймс" Дэвида Шиплера. Мы помним, как на следующий день “Голос Америки" пересказал эту статью по-русски, и фраза о квоте страха подействовала на радиослушателей возбуждающе. Один наш знакомый, правда, сказал: “Это верно — страх имеет свои пределы, и он проходит, но только на время. Пока вы не приобретете новый. И тогда все начинается сначала".

Мы были скорее остроумны, а правым оказался наш знакомый: Андропову удалось возвратить страну к атмосфере страха, близкой к сталинской, хотя и без сталинского размаха террора. Но он уже и не нужен — с глубинными, подсознательными запасами, которые заложила в советского человека сталинская эпоха, достаточно нескольких сотен арестов и нескольких десятков убийств, чтобы весь страх вышел наружу и затопил страну.

Кремлевские вожди высоко оценили успехи Андропова в искоренении любых ростков инакомыслия и возвращении страны от хрущевской оттепели поближе к студеным сталинским временам. 31 августа 1979 года в Кремле ему вручили внеочередную правительственную награду — орден Октябрьской Революции. Только на этот раз в отличие от предыдущего, пять лет назад, к лацкану андроповского пиджака орден прицепил не Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный, а Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Незадолго до этого Подгорный впал в немилость и потерял пост главы государства, а вместе с ним и все остальные партийные и государственные посты. Та тройка Брежнев — Косыгин — Подгорный, которая в октябре 1964 года сменила Хрущева, распалась. В Кремле начался необратимый процесс оттеснения состарившегося партийного руководства военными и полицейскими лидерами. Возглавлял этот процесс Андропов: расправившись с либералами, он перешел к партократам. Остановиться уже не мог — он был полон энергии и замыслов.

Глава шестая В ПОЛИТБЮРО: СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ, ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ

Он знал человеческую глупость как свои пять пальцев…

У.X.Оден. Эпитафия о тиране[8]

Хотя Андропова и ввели в 1973 году в Политбюро, там с ним не больно то считались. Почти до конца 70-х годов его ни принимали всерьез, на равных с элитарной группой внутри самого Политбюро — как возможного конкурента или соперника. Его шансы на политическое преемство котировались на уровне “второсортных “ членов этого правящего страной органа, а именно — казаха Кунаева либо латыша Пельше. Андропов поневоле примыкал к этой низшей категории “вождей“, потому что был, во-первых, человек пришлый — из КГБ, во-вторых, слишком специфический — за четверть века после расстрела Берии верховные партократы отвыкли от участия шефа секретной полиции в непосредственном управлении страной: он был у них скорее на посылках.

К тому же в Политбюро Андропов был одинок, у него не было там ни соратников, ни покровителей, он не входил ни в одну из тех группировок, которые возникали и распадались во взаимной борьбе, ослабляя друг друга и удерживая подвижное равновесие сил в Кремле. Его часто одобрял Михаил Суслов, ревнитель партийной морали, за работоспособность, скромность и товарищескую откровенность. Именно Суслов поддерживал его неуклонную борьбу с коррупцией на партийном уровне в Азербайджане и Грузии. Однако, когда к концу 70-х годов Андропов начал подкрадываться под флагом все той же борьбы с коррупцией к российским — еще даже не московским, а местным, областным — партократам, Суслов насторожился. Но принимать превентивные меры против “разоблачителя“ было уже поздно.

Впрочем, Андропов не страдал от одиночества — он его искал, полагая, ввиду своих дальних планов, что покуда безопаснее отираться по углам, на заднем плане, за спинами коллег по партийной элите. Он вообще хорошо мимикрировал в любой среде и в Политбюро проявлял себя не честолюбиво, а скромно, деловито и энергично. В некоторых вопросах, быть может, чересчур энергично, но это ни у кого не вызывало подозрений. Все видели: начальник КГБ усердствует, иногда превышая полномочия, но это была наивная и вполне безопасная черта, свойственная как раз новичку, неопытному в партийной борьбе. Державные партократы по собственному опыту знали, что высшая карьера достигается не одним усердием.