Заговор в золотой преисподней, или Руководство к действию - [62]

«Пока я жив, — говаривал он, — я не допущу войны».

В канун войны с Германией Распутин находился в родном селе Покровском на излечении после покушения. Получив сообщение, что царь намерен начать войну, он отбил ему отчаянную телеграмму с мольбой не делать этого. Когда война уже была объявлена, он телеграфировал вторично. Но было уже поздно. От расстройства у него открылась рана.

Есть авторы, которые утверждают, что вопрос войны и мира с Г ерманией — чуть ли не семейные разборки царя и царицы. И что яростное неприятие войны со стороны Распутина продиктовано желанием доказать императрице свое влияние на царя. И что якобы царь, желавший поднять патриотический дух народа, а заодно и разделаться с назревающей революцией, на самом деле просто — напросто противопоставил свою волю воле капризной и властной Алекс.

Очевидно, в какой‑то мере это так. Вернее, большая политика коронованных особ, конечно же, обсуждается и в будуаре. Поскольку их личная жизнь неотделима от государственной и общественной. Но… Никто из историков не отрицает, что Вильгельм II, пользуясь тем, что на российском престоле сидит их единокровная немка, обнаглел и потребовал слишком многого: Польшу и Прибалтику, часть Украины… И это было главной причиной, побудившей царя и армию к войне с Германией. За войну с Германией был и Старый двор, и матушка — императрйца. Все патриотически настроенные граждане России, понимавшие Отлично подоплеку притязаний Вильгельма. Поэтому и поднялась волна национального патриотизма. Поэтому и разразилась мировая война, так бесславно окончившаяся для России.

Бесславный ее конец во многом определил успех революции. А архитекторы ее теперь известны. И кому она нужна была, теперь мы знаем. Отсюда следует бесспорный вывод, что в развязывании войны были заинтересованы революционные силы, потому что нужно было поражение России. (Чем хуже, тем лучше). Поражению этому спо собствовала невольно и сама императрица, исподволь помогая своим родственникам в Германии, и давившая всей своей мощью на царя. Поощрявшая тем самым предательско — коммерческую деятельность еврейской общины. Выкачивая преступными сделками (наподобие поставки сахара) деньги из России, они направляли их тут же на войну с Россией. Расчет был точный — ослабленная Россия более не сможет сдерживать их притязаний. Что было запрограммировано в «Протоколах». Поэтому пошли в ход самые низкие, самые подлые, какие только может измыслить человек, удары под дых России. Тут и афера с тайными поставками Германии, тут и фактический подкуп царицы, тут и борьба с Главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем, тут и воровство и распродажа (как в Порт — Артуре) военного имущества и продовольствия. И, наконец, бесконечная вереница освобождения пленных по запискам царицы всяких прохвостов, наживавшихся на войне; отсюда паралич органов правосудия.

Солдаты голодали и вшивели в окопах, а воришки типа Гинцбурга, Рубинштейна и Мануса и подкупленные ими военные чины жирели. Да еще потом обвиняли Главнокомандующего в плохом снабжении армии. Суперподлость!..

Многие свидетели тех событий считают, что будь Распутин в Петербурге в то время, когда назревала война с Германией, он не допустил бы ее. Арон Симанович оставил даже нам такое свидетельство: «…Распутин был согласен сам исчезнуть, как только был бы заключен мир с Германией…» Но это не входило в расчеты еврейской общины. И Распутин, по — моему, это понимал. И в этом вопросе расходился с ними.

Склонный думать, что старец в самом деле обладал даром провидения, я попытаюсь порассуждать о том, почему Распутин так яростно боролся за мир с Германией. И тут невольно приходит мысль, что этот мужик, обладавший огромной интуицией, лучше, чем кто‑либо другой из десятков тысяч чинов, дипломатов, министров и политиков, и даже сам царь, понимал, что поражение России в этой войне неизбежно и что это повлечет за собой снежный ком неудач России. Так и вышло. Он как‑то понимал мировой расклад сил и саму взрывоопасную обстановку внутри страны, он отлично был осведомлен о подспудной борьбе против России еврейской общины, он до тонкости знал характер царя и характер их взаимоотношений с царицей.

Он знал и упорство императрицы в противодействии супругу. Он знал о двойной игре Старого двора, наконец, он отлично понимал и то, что ожиревшее, отупевшее высшее общество не способно уже держать в узде такую махину, как Россия. А потому он предвидел и крах всему, если только ослабнет самодержавный авторитет царя.

Некоторые авторы не могут понять, почему Распутин так упорно помогал евреям в решении их главного вопроса — отмены «черты оседлости» и дарования равноправия. Конечно же здесь немалую роль играли чисто шкурные интересы, личные выгоды от такой дружбы. Но Распутин-политик смотрел дальше — он понимал, что с расцветом цивилизации притеснять евреев — все равно, что собак дразнить. Он отлично понимал их продажную суть и не стеснялся об этом говорить в глаза своему негласному патрону и благодетелю Симановичу. Но и тут определяющей и направляющей была его гуманистическая философия — никто не имеет права лишать человека жизни. Или лишать человека права, каким пользуются другие граждане. Если, конечно, он не нарушил закона. Он видел воочию деградацию русского царя, в жилах которого, как он выражался, «нет и капли русской крови». И он видел, как пресмыкаются перед ним, простым мужиком, как подличают ради высоких должностей и наград высокородные представители дворянства. Он видел, как низко пала дворцовая челядь. Каким неспособным становилось руководство. И, естественно, в его большой многомудрой душе кипел невольный протест — доколе же вы, русские дворяне, будете опускаться, падать в грязь бытия?! Он интуитивно понимал, что спасение этого общества только в хорошей трепке, глубокой встряске. Которую может учинить ему деятельная и пронырливая еврейская рать. А то ведь и «мышей разучились ловить»!