Заговор графа Милорадовича - [111]

Но 7 декабря в Петербург пришли письма Константина от 3 декабря — и ситуация снова перевернулась.

Еще по дороге курьера встретил Михаил Павлович. Содержание писем не оставляло сомнений в том, что Константин вступать на трон не намеревается.

Что же теперь решат в Петербурге?

Михаил Павлович тут же остановился на промежуточной станции Неннале в трехстах верстах от столицы, чтобы выждать вдали от любопытствующей публики окончательного разрешения всех проблем и получить затем прямые указания будущего вышестоящего начальства — об этом он, естественно, немедленно сообщил в Петербург.

О событиях в Зимнем дворце рассказывается в дневнике Александры Федоровны за 7 декабря: «Вечером, около 8 часов — курьер из Варшавы от 3 декабря с письмом к матушке и с копией официального письма кн[язю] Лопухину, прямо-таки громового. Он [т. е. Константин] не признал себя императором. Милорадович и Голицын у Николая; туда же пришла матушка с письмами и с бумагами. Решено пока держать все в тайне» — письмо к Лопухину также не было передано.

Хотя последнее и было зачтено Николаем на заседании Государственного Совета в ночь на 14 декабря, но текст его и впредь оставался практически засекречен. Позже в публике сложилось мнение, что так было необходимо из-за совершенно неприличных слов, обращенных Константином к Совету и его председателю (опубликованы они были впервые в книге Корфа в 1857 году). Дело было, конечно в другом: сам Совет упрекался в измене присяге и в провокации всей страны на ту же измену — обвинение справедливое, но совершенно убийственное! Естественно, Милорадович не мог допустить такую публичную порку себя и своих сообщников! Позже на это не пошел и Николай I.

7 декабря немногочисленным посвященным стало ясно, что все юридические проблемы Константином разрешены. Теперь следовало издавать манифест от имени Николая о вступлении на престол с разъяснением причин происшедшего сбоя — а это было и непросто, и очень боязно! Тем не менее, прояви Николай волю и решимость — и все, скорее всего, окончилось бы вполне благополучно. Но не тут-то было: препятствием по-прежнему оставался Милорадович, стоявший на том, что ни одно из выдвинутых им необходимых условий (воцарение Константина, приезд его в Петербург или манифест от его имени с отречением) еще не выполнено, а последние письма Константина не учитывают решений, принятых в Петербурге 3–5 декабря: все-таки аппелировать к важности того, что присяга Константину принята большей частью России, а ее отмена грозит недоразумениями и беспорядками.

У посвященных в содержание писем Константина (их число потихоньку увеличивалось, несмотря на меры к соблюдению секретности) уже могло создаться впечатление, что Милорадович руководствуется чистейшим упрямством.

Мы со своей стороны отметим, что Милорадович, исходя из собственных планов, был теперь вынужден тянуть дело до 12–13 декабря — не только ожидая возвращения Белоусова, но и ради другой вести, которую нельзя было получить ранее того.

Ни 7 декабря, ни в последующие дни не было опубликовано никаких сведений о содержании писем Константина, пришедших из Варшавы. С.П.Трубецкой, ознакомившись с их текстом лишь после выхода книги Корфа в 1857 году, счел необходимым в связи с этим осудить общественную позицию, сложившуюся в период междуцарствия:

««Цесаревич не поступил так, как следовало бы поступить, при уважении к своему Отечеству, буде не к Сенату».

Так все мыслили о цесаревиче, и имели на то полное право потому, что ничего более не знали, как только то, что он не принял посланных от Сената. Но обвинения на Константина оказались несправедливыми /…/. Письма цесаревича к Николаю, к князьям Лопухину и Лобанову-Ростовс[ко]му, с приложением торжественного объявления к народу, совершенно его оправдывают. Почему это торжественное объявление не было обнародовано? Его достаточно было, чтоб предупредить не только возстание 14-го Декабря и на Юге, но и всякое противудействие».

Со стороны Трубецкого — это чистейшей воды риторический вопрос. Более откровенно о Милорадовиче и его мотивах Трубецкой не рисковал высказаться и в столь отдаленные годы.

Максимум, который он себе позволил, это пересказать эпизод, прочно вошедший затем в канонизированную историю декабристов: «когда стало известно, что Константин не принимает данной присяги и между тем отказывается и ехать сам в Петербург и издать от себя манифест о своем отречении, граф, проходя в своих комнатах, остановился пред портретом Константина и, обратившись к сопровождавшему его полковнику Федору Николаевичу Глинке, сказал: «Я надеялся на него, а он губит Россию»».

Ни одного из условий, поставленных Милорадовичем, Николай обеспечить не мог, хотя бы и хотел, а Константин, заняв юридически безупречную позицию, более ничего предпринимать не собирался. Николай только терял драгоценное время, не получая положительного отклика. Но пока он не провозгласил себя царем, то ничего не мог поделать против генерал-губернатора, хотя уже определенно стал действовать в направлении этого провозглашения: он сам набросал проект манифеста о вступлении на престол, 9 декабря обсудил текст с Н.М.Карамзиным, а 10 декабря отдал редактировать М.М.Сперанскому; последний завершил этот труд к вечеру 12 декабря… Таким образом, сведения о предстоящей новой присяге потихоньку расползались.